— Одначе хозяйка его молится, — сказала Егоровна, пришедшая в избу с холстом в руках и слышавшая только конец разговора. — Наняла, бают, какого-то нездешнего попа поминать сорок дней, даже, бают, и отпевали потихоньку на могиле-то.
Набатов не сказал на это ни слова и, помолчав, спросил у Егоровны, желая переменить разговор:
— Что это ты с холстом делать хочешь?
— Да вот хочу парню-то рубаху скроить: ведь совсем он обносился, — сказала Егоровна, подходя к Грише и примеривая по нем длину рубахи.
— А шить кто станет: ведь ты шить не видишь? — спросил Набатов.
— А уж и не знаю кто, найму кого.
— Ты бы уж и скроить заставила кого другого, сама-то, пожалуй, только добро изведешь попусту, — посоветовал ей Набатов и потом прибавил, обернувшись к Грише:
— Жениться тебе надо, парень, старуха у тебя совсем плохая стала, еле ноги волочит, по хозяйству управлять уже не может; ее дело тожно с ребятами водиться.
Гриша вздохнул.
— И рад бы жениться, — сказал он, — да ведь, сам знаешь, дядя, на свадьбу деньги нужны, а у меня что — ничего нету, одежды даже никакой нету, стыдно на улицу выйти.
— Ну, одежду завести недолго, — сказал Набатов ласково, — вот к празднику торговые наедут, так и купим; на свадьбу денег тоже не бог знает что надо, я дам, не тужи; мне теперича копить не про кого — родни у меня только ты и есть.
И он тяжело вздохнул, грустно поглядев на племянника. А тот только беззвучно шевелил губами, стараясь выразить дяде свою благодарность, и не мог сказать ни слова — радость захватила ему дух.
— Будь ты вместо отца родного, пособи ты нам, сиротам убогим, — слезливо заговорила Егоровна, подходя к Набатову.
— Ну да полно, чего ты канючишь. Смерть этого не люблю, — сказал Набатов, но в голосе его не было обычной строгости, и потому Егоровна не унялась.
— Будь отец родной, не покинь нас, сам уж и сосватай по своему разуму, где найдешь лучше, — заговорила она.
— Ну, ладно, ладно, об этом еще речь впереди будет. А ты вот давай-ка собирать на стол — обедать пора, — нетерпеливо перебил Набатов.
Пока Егоровна накрывала на стол, Гриша спросил у Набатова:
— А ты, дядя, помнишь, об чем я с тобой летом говорил?
— Как не помнить — помню, — отвечал Набатов, — а что?
— Да так, ты уж того, у Галкина-то и посватался бы, — сказал Гриша, поглядывая на дядю.
— У кого? — сказал на это Набатов. — Тебе жить-то — ты и выбирай, у Галкина, так у Галкина: Аграфена — девка славная, бойкая, работящая.
— Кто это? Про кого баите? — спросила Егоровна, внимательно прислушиваясь к разговору.
— Да про Аграфену Галкину, ее хочет сватать.
— Чу кого! Что же, с богом — девка хорошая.
Пообедали. Набатов лег спать, а Гриша оделся и вышел из дому. Ему хотелось повидаться с Груней, но он не знал, где и как.
«Пройду мимо их, авось, не выйдет ли за ворота», — подумал он, направляясь в улицу, где жил Галкин.
И точно, Груня вышла за ворота тотчас, как увидала его. Она еще накануне слышала, что Гриша пришел домой, и с самого утра поглядывала в окно, ожидая, что он пойдет мимо. Увидав ее у ворот, Гриша подошел к ней и молча поклонился.
— Здравствуй, Гришенька! — сказала она, зарумянившись и кланяясь ему.
— Сколько времечка не видались — без малого полгодика, — сказал Гриша, глядя на ее раскрасневшееся лицо.
— Долго не видались, даже и слуху-то про тебя никакого не было, — заговорила Груня, несколько оправляясь от смущения. — Что ты там делал?
— Известно что — робил: сперва в рудниках, после в поторжной, а тут и совсем уволили; недели три еще до срока не дошло, да так уж по милости уволили.
— Ну, и слава богу; мать-то, поди, рада?
— Как не рада, один ведь я у нее только и есть. А вы как жили-поживали, все ли благополучно, все ли здоровы?
— Ничего, живем помаленьку, все здоровы. А вот у вас в родне-то беда стряслась — Наталья умерла.
— Умерла бедняга, что делать!
Гриша вздохнул и прибавил:
— Мне вот дядю жалко, он хотя и ничего не бает, а видно, что тоскует по ней шибко.
— Как не тосковать-то! Одна ведь только и была; ну, опять, может, и об том тоскует, что сам неправ: от побоев ведь ей болезнь приключилась.
Гриша молчал.
— А вы все у него живете, а?
— Все, до праздников тут будем жить, а после праздников, как жениться стану, перейдем в свой дом, — сказал Гриша, улыбнувшись.
— Что делает Егоровна? — спросила Груня.
— Рубахи мне кроит, шить-то не видит — не знаю вот, кому бы шить отдать.
— Мне одну принеси, я сошью, — вызвалась Груня.
— Грунька, а Грунька! — раздалось из дому.
— Иду, — отозвалась Груня, взявшись за кольцо. — Прощай, Гришенька, принеси рубаху-то.
— Ладно, принесу, прощай, Грушенька, — и Гриша поспешно отошел от ворот, заслышав на крыльце тяжелые шаги Груниной матери.
— С кем ты тут тараторила? — взъелась на Груню мать, когда та взошла на крыльцо. — Смотри, вот я скажу отцу-то!
Груня, не сказав ничего, шмыгнула мимо нее в избу.
«С кем это она? Ишь, лукавка, молчит ведь», — думала Галчиха, сходя с лестницы, и, отворив ворота, выглянула на улицу. Гриша уже поворачивал в переулок, и Галчиха не могла его узнать издали.
А Груня между тем принялась за прялку с какой-то лихорадочной поспешностью, у нее сильно билось сердце и дрожали руки.
«Какой он баской стал, — думалось Груне, — словно вырос еще, борода зачалась у него… Жениться хочет… Неужели он меня не возьмет?» — И сердце у нее как будто упало при этой мысли.
XXIII
Наступили святки; заперли фабрики в Куморе, и загуляли мастеровые. Грише купил Набатов перед праздником кафтан, сапоги и ситцу на рубаху. Слух о том, что Набатов накупил племяннику обнов и после праздника хочет его женить и свадьбу сделать от себя, то есть на свой счет, скоро распространился между куморскими невестами. У кого будет сватать Набатов за племянника — никто не знал наверно, и те из невест, которым Гриша представлялся приличной партией, наперерыв старались ему понравиться, зазывая его на вечорки; чаще других припевали его в песнях, где следовало целоваться, и крепко хлопали по спине в святочной игре в жмурки. Никто не думал ставить ему в вину ссылку в Алакшинские рудники, напротив, все жалели его и говорили, что он пострадал безвинно. Молодежь наперерыв зазывала Гришу в гости, а Андрюша Ипатов, первый щеголь из куморских мастеровых, даже предлагал поставить его, Андрюшу, в дружки, когда Гриша будет венчаться, и всячески старался выведать, у кого он хочет сватать невесту. Но Гриша или отмалчивался или отшучивался до времени, простодушно удивляясь, отчего это все так ласковы и так льнут к нему и заискивают его дружбы даже те парни, которые прежде ему и не кланялись. А дело объяснялось очень просто: Гриша жил у Набатова — у богатого, вдового и бездетного Набатова, и говорили все, что Набатов души не чает в племяннике.
— На моду попал Косатченок, — толковали бабы между собой. — У девок только и разговору, что про Гришку…
— Все до единой замуж за него собираются, — смеялись бабы. — Вот бы нашутил да взял нездешнюю! Уж по-цыганили бы мы над нашими девками…
— А он парень баской, — тараторила одна молоденькая баба. — Ему надо и невесту брать баскую, за богачеством гнаться нечего — богатства и у Набатова много: умрет — все ему оставит.
— Когда еще умрет, — говорили другие.
— Ну, когда! Когда-нибудь да умрет же, а тогда Гришка, пожалуй, первый богач в Куморе будет.
Молва, разумеется, баснословно преувеличивала богатство Набатова.
Прошли праздники, и в первое же воскресенье после крещенья Набатов нарядился в свой суконный бешмет и, помолившись на иконы, поклонился Егоровне и сказал:
— Благослови, старуха, иду сватать.
— С богом! С богом! — заговорила Егоровна. — Дай бог счастливо, — и перекрестила его вслед.