Старшина косил глаза и тяжело дышал.
-- Ну, по совести: просил тебя Захаров?
-- Просить-то просил, скажем, да только что...-- начал было старшина, но Псалтырин не дал ему договорить.
-- Ну вот! Ну вот! Я так и знал! -- вскричал он торжествующе и затем прибавил тоном глубокой укоризны: -- Эх, вы, люди, люди.
Старшина не пытался более возражать. Наступило продолжительное молчание. Псалтырин, как маятник, ходил из угла в угол. Старшина несколько раз откашливался, как бы сбираясь начать говорить, но ограничивался тем, что встряхивал головой и вздыхал. Голубев точно прирос к месту и бессмысленно хлопал глазами: казалось, он не слыхал ни одного слова и стоял тут только потому, что ему не разрешали уйти.
-- Ну, надо это дело покончить! -- наконец, проговорил Псалтырин, сморщившись, как от зубной боли.-- Не нравится вам Соболевское урочище, выбирайте другое. Ну вот, например... Ирод, дай карту.
Голубев, как тень, неслышно отделился от стены, подошел к шкафу, достал громадной величины план дачи и развернул его на полу.
-- Ну вот, вся дача перед тобой, как на ладони,-- говорил Псалтырин,-- отводи места, выбирай любое,-- полная тебе воля. Ну, что же ты?
Старшина глядел на план и молчал.
-- У Черного камня,-- продолжал Псалтырин,-- вот здесь, смотри: ты знаешь это место,-- не возьмете, скажете: далеко, дорог нет, да я и сам вас туда не пущу... У Бобылька вырублено, на Сосновке выгорело, по берегу Тунтора ни одного бревна не найдешь,-- все начисто разворовано, при благосклонном содействии заводского смотрителя. Не так ли, Ирод?
-- По Тунтору лесу быть не должно, так точно.
-- А куда он делся?
-- Вырубили-с.
-- Кто вырубил?
-- Вам хорошо известно. Я всегда докладывал своевременно.
-- Докладывал, своевременно! Действительно, докладывал, только не своевременно. Боже мой, самовольные порубки в 20, в 30, в 100 тысяч дерев, неизвестно кем учиненные! Чудеса! Строили барки, плотили плоты, работали сотни рабочих, и обо всем этом только тогда стало известно, когда барки и плоты уплыли, рабочие разбрелись по домам и всякие следы исчезли, кроме пней да голого места. О, господи! Как земля тебя носит, Ирод? Ну, хорошо. Дальше. Черная речка -- тоже для вас не годится. Где же?
Старшина думал, что можно бы указать Ванькину гарь, Медвежий лог и тому подобное, однако молчал и тоскливо смотрел на ярко раскрашенную карту дачи. Молчание его начинало производить странное действие на Псалтырина: мысли его невольно возвращались к Сухому логу, о котором просили мужики, и ему стало казаться, что нет решительно никаких оснований отказывать в их просьбе и что все доводы за отказ лишены всякого смысла. Впрочем, если б старшина не молчал, а настаивал, Псалтырин нашел бы опять тысячу возражений.
-- Ну, что же ты молчишь?
-- Воля ваша.
-- Ну, однако?
-- Да что... как хотите, так и делайте.
-- Странный ты человек, Тихон Иваныч! Ну, а ты как думаешь, Ирод? -- обратился Псалтырин к Голубеву:-- Можно им Сухой лог отвести?
-- Отчего нельзя? Можно.
-- Да ведь сам же ты говорил, что они тогда весь Епанчин бор перепортят?
-- Можно сторожей для охраны поставить.
-- Сторожей, сторожей. Это мошенников-то, воров, негодяев? За штоф сами себя продадут. Будут пьянствовать, безобразничать, обирать мужиков -- вот и все. Уж именно приставить козла караулить капусту.
-- Как угодно. Мое дело сторона.
-- Будто бы? А, говорят, кто-то уж и цену объявил по 20 рублей со двора, а?
Голубев чуть-чуть покраснел и несколько глухо проговорил:
-- Какую цену?
-- За право вырубки леса из ближайших мест, а?
-- Не знаю-с.
-- Не слыхал?
-- Не слыхал-с.
-- А ты не слышал, Тихон Иваныч?
-- Насчет чего-с?
-- Насчет того, что кто-то с погорельцев просил по двадцати рублей за вырубку леса?
-- Не знаю-с... не слыхал-с. Кто бы это? Не знаю-с.
-- Так, так. Не слыхал, не видал, знать не знаю, ведать не ведаю. Ох-хо-хо! Да, да.
Псалтырин опять сморщился, как от физической боли, и замолчал.
-- Так вот что, Тихон Иваныч,-- сказал он, наконец, точно пробуждаясь от сна:-- ты подумай еще, посоветуйся, а подумаешь, приходи... ну, хоть завтра утром часов в десять. И я подумаю.
-- Слушаю-с.
-- Пока до свидания.
-- Будьте здоровы.
-- С богом!
Старшина и Голубев вышли на крыльцо.
-- Эко погодье! -- сказал старшина.
Голубев посмотрел на серое небо, на мокрые крыши и ничего не ответил.
-- Что это, господи, измаял расспросами, -- начал старшина,-- докудова это?
-- Прощайте,-- лениво сказал Голубев и хотел идти.
-- Погоди-кось, постой на минутку,-- удержал его старшина.-- Ты бы того... что ли... этого...
-- Чего?
-- Как-нибудь того бы, а? Какого лешего в самом деле.
-- О чем ты?
-- Да ты бы того... сбавил маленько, а?
-- Чего сбавил?
-- Ну вот! Ведь мы один на один. Ты бы по-божьи... по пяти рубликов, а? Чудесное бы дело!
-- Десять, меньше ни копейки.
-- Ну?
-- Верно. Прощай.
-- Да ты постой!
-- Нечего стоять. До свиданья.
-- Погоди-кось, постой, говорю!.. Пять бы.
-- Некогда мне.
-- Да ты погоди! Какого ляда. Больше шести не дадут.
-- Дело ихнее.
-- Ей-ей, не дадут, ни-ни.
-- Я и не прошу.
-- Знаю, что не просишь. Видишь, какая статья...
-- И десять дадут, и двадцать дадут.
-- Ни-ни, жаловаться хотят, вот, друг ты мой, какая оказия.
-- Я не боюсь.
-- Знаю, что не боишься. Только опять же прикажет управляющий Сухой лог отвести -- вот и все. Тогда, брат, сам знаешь... А тут бы сегодня же и дело все порешили.
Голубев вдруг засмеялся сухим, деревянным смехом, причем кожа на его лице растянулась и сморщилась в какие-то странные и нелепые складки.
-- Пускай отводит,-- сказал он,-- мне все равно. Не мытьем, так катаньем. Я их протоколами доеду.
Старшина в недоумении развел руками.
-- Как же так, братец мой?
-- А так.
-- Ну, не знаю.
-- А вот узнаете.
-- Это ведь тоже, брат... как тебе сказать...
-- Андрюшка в тюрьме отсидел?
-- Ну, отсидел, это верно.
-- А Пикараев? А Марчев? А за что? Не фордыбачь! Протокол, другой, третий -- раз, два, три, и готово! "Я и в лесу не бывал". Врешь -- был. Вот что. Понял?
-- Так-то так.
-- Прощай.
-- Нет, постой-кось. Погоди, говорю, слушай-ка. Вот что... видишь ли... ты бы поопасался маленько того.
-- Чего поопасался?
-- А того... такая штука, что разговоры идут нехорошие.
-- Какие разговоры?
-- Сам знаешь, какой у нас народ... самый отчаянный.
-- Ну?
-- Ну вот, и идут разговоры. Говорят: "Что Ионычу было, то и ему будет". Это про тебя, значит.
Голубев побледнел: Ионыч был вальдмейстер, которого убили.
-- Вот, братец ты мой,-- продолжал старшина: -- Тоже и с народом надо сноровку. Сам знаешь, какой у нас народ отчаянный, сущие разбойники, будь они прокляты, варнаки!
-- Кто это говорил? -- помолчав, спросил Голубев.
-- Мало ли кто.
-- Я подам явку.
-- О чем?
-- А вот что ты говорил.
-- Перекрестись! Я тебе ничего не говорил. Ничего не слыхивал, знать не знаю, ведать не ведаю.
Голубев подумал и сказал:
-- Восемь.
-- Ни-ни!
-- Как хотите.
-- Пять рублей и по рукам.
-- Семь.