-- Да ты что, родня, что ли, ему? -- удивился доктор.
-- Нет, не родня... Для души это я.
Больничный сторож даже умилился.
-- Доброй души человек,-- толковал он нам потом.-- Сидит дежурит, а ему этот самый Иван Прохорыч много неприятностей понаделал, когда молодой был... Дочь евонную, которая, значит, опосля того утопла, испортил, а самому старику бороду чуть не всю выдрал. Нуко-ся, кто другой нетто простил бы?
Когда, устроив больного, мы с доктором выходили из больницы (нам нужно было сделать в деревне прокол трудному водяночному больному), мы с удивлением увидели, что Кузьма все еще сидит на крыльце в той же самой позе, упершись локтями в колени и положив лицо на ладони. Оказалось, что он спал: бессонная ночь, погоня за братом и возня с ним так его измучили, что он заснул в неудобной позе, на крыльце, под холодным дождем...
-- Кузьма, а Кузьма! -- тронул его за плечо доктор.
Кузьма поднял голову, посмотрел на нас бессмысленными глазами, что-то промычал, медленно поднялся и, шатаясь, пошел прочь, но не в деревню, а в поле.
-- Куда ты? -- крикнул ему доктор.-- Кузьма!.. Куда, мол, ты?
Тот остановился, опять посмотрел на нас, махнул рукой. Он только теперь пришел в себя.
-- Где Ванька? -- спросил он и, не дождавшись ответа, прибавил: -- есть смерть охота.
Мы вместе с ним пошли в деревню. Было грязно, сыро и холодно. Кузьма дрожал.
-- Лето, а какой холод,-- сказал он.-- Не к добру все это... Приковать надо было... Говорили люди, да жалко было.
III
"Бешеный" был очень слаб. Ему чересчур дорого обошлось его минутное торжество -- недолгая свобода. Его, вероятно, утомило уже возбуждение перед побегом, копанье ямы, и его побег казался подвигом, превышающим человеческие силы. Это напряжение нервной системы, всего организма не могло обойтись ему даром. Кроме того, он очень серьезно поранил ноги и сильно избил свое и без того избитое и больное тело. А что оно было избито и раньше, о том красноречиво говорили многочисленные синяки всевозможных оттенков и, следовательно, возрастов. Судя по ним, несчастного "бешеного" били систематически, изо дня в день, настойчиво и усердно изгоняя из него беса... Веревка, которой привязывали его к столбу, оставила на его туловище ужасный след; целый ряд идущих вокруг пояса гноящихся и рдеющих язв. Одна боль от этих язв, постоянно раздражаемых веревкой, могла привести его в крайнее исступление.
Крестьяне, в том числе и Кузьма, упорно отрицали побои, а крест на спине больного объясняли нелепой и невозможной случайностью,-- это, мол, сделали больному еще в молодости, в драке...
Больной проснулся только на другой день к вечеру. Его накормили, причем, к великому удовольствию доктора, он ел с изрядным аппетитом. Поев, он хотел было встать с постели, но не мог,-- свежие ссадины на ногах и вывихнутый палец, повидимому, очень болели. Полежав спокойно и молча с полчаса, он вдруг заговорил, но так невнятно, что я не мог уловить ни одного слова. Говорил он точно в пространство, ни к кому не обращаясь,-- очевидно, он так думал, и не мог думать молча.
-- Неприятное зрелище,-- сказал, глядя на больного, доктор.-- Сломалась драгоценная и сложная машина, где-то в глубине механизма выпал винтик или покривилось колесо, а движущая сила все еще работает... И колеса вертятся, машина работает, но бестолково, нескладно, нелепо... А поврежденное колесо все более и более выходит из нормального положения, тянет за собой другие части механизма -- и машина работает все бестолковее, пока, наконец, не встанет... Здесь это, впрочем, не скоро случится,-- он еще месяца три протянет... Удивительно крепкий организм,-- такая встряска для всякого другого была бы смертельной... Если бы его во-время правильно лечить, можно бы достичь очень хороших результатов.
Решено было выждать несколько дней, чтобы больной немного поправился, и тогда отправить его в земскую психиатрическую лечебницу. Отправка эта представляла очень серьезные затруднения. Через полицию отправлять больного было неудобно, так как в таких случаях буйные больные, по словам доктора, доставляются в лечебницу в ужасном виде (с ними не церемонятся дорогой), а отрывать от дела кого-нибудь из здешних крестьян не хотелось. Пришлось остановиться на такой комбинации: решили, что повезем больного Кузьма и я. Мне все равно скоро нужно будет уезжать отсюда, а Кузьме тоже не миновать ехать.
Кузьма сначала и слышать не хотел об отправке брата в городскую лечебницу. Он несколько раз приходил к нам в больницу просить доктора отдать ему брата, приходила и его жена, плакала и умоляла "не губить". Боялось чего-то и "обчество",-- доктору стоило много труда убедить крестьян, что "обчеству" ничего не будет. Так как доктор был упрям и настойчив, и так как эту черту его характера все прекрасно знали, то в конце концов все устроилось по нашему желанию, и мой отъезд с Кузьмой и "бешеным" был вопросом очень недалекого будущего.
Так как физические силы больного восстанавливались довольно быстро, мы решили свезти его возможно скорее, потому что при полном восстановлении его сил опять наступил бы период возбуждения, и тогда перевозка больного оказалась бы очень сложным и мудреным делом. А пока больной был очень спокоен, и вся его деятельность заключалась в том, что он без умолку болтал несвязный вздор и не переставая перебирал руками край одеяла. Была попытка убежать, но очень скромная и мирная,-- с больным справился один дежуривший при нем старик.
Накануне отъезда, утром, Кузьма привел в больницу какого-то старичка с редкой, точно выщипанной бороденкой, плешивого и с бельмом на глазу.
-- Дозвольте, барин, последнее средствие сделать,-- обратился Кузьма к вышедшему к ним доктору.-- Старичок средствие знает.
-- Точно, знаю средствие,-- прошамкал старик.
-- Какое средствие?
-- Нечистого, стало быть, выгнать... Вода с гвоздя господня и особенная молитва. Для нечистого -- смерть... Особенная этой воде сила супротив него дадена.
-- Какая вода с гвоздя? Что за вздор?-- возмутился было доктор.
Я вмешался в разговор и сказал ему, что в Москве в Успенском соборе, действительно, раздают или продают такую воду,-- "воду с гвоздя от креста господня".
-- Так точно,-- поддакнул мне старик.-- Этой самой водой беса выгнать -- плевое дело... Одно -- дорогая...
Доктор сначала и слышать не хотел о "последнем средствии", но так как отправка больного в лечебницу была для Кузьмы равносильна окончательному торжеству вселившегося в брата беса, он не мог в конце концов устоять против просьб. Кузьма, крепкий и суровый мужик, из холодных глаз которого, казалось, никакое горе не могло выжать ни слезинки, не раз плакал о брате, не стесняясь даже нашего присутствия... Ему казалось, что только по его оплошности, непростительной оплошности, "бешеный" брат был открыт нами и теперь неминуемо попадет в сумасшедший дом, то есть прямо в загребистые лапы антихриста. По его понятиям, если б он убил брата, изгоняя из него беса, это было бы неизмеримо меньшим грехом, чем тот, который он сделал, упустив "бешеного". И отчаяние его было так велико, что доктор не мог не сделать маленькой уступки предрассудку и позволил старичку, которого Кузьма почему-то называл дядей Раком, применить "последнее средствие", конечно, под условием не делать над больным никаких насилий.
Дядя Рак заперся один в комнате с больным. Сидел там более часу и все время, судя по доносившимся до нашего слуха звукам, бормотал какие-то молитвы. Ему вторил больной, который на этот раз говорил более возбужденно, чем всегда. Должно быть, присутствие возле него незнакомого старика его немного раздражало, и под конец сеанса он стал очень настойчиво требовать:
-- Убирайся ты... Уйди ты...
Эти восклицания сопровождались очень крупными и энергичными ругательствами.
Дядя Рак вышел от больного обескураженным.
-- Бес зело силен и упрям,-- объяснил он свою неудачу.-- Не иначе, как сам Верзаул... Один Верзаул гвоздевой воды не боится...