Вечером пришла монашка, жена "бешеного". Проститься с мужем, даже взглянуть на него она не пожелала -- из боязни, что бес перейдет из мужа, все равно уже обреченного на погибель, в нее. Она только попросила позволения поговорить с дежурившим при нем стариком. Говорили они очень долго; монашка плакала, о чем-то просила старика и, должно быть, только тогда отпустила его, когда настояла на своем. Ушла она с довольным, хоть и попрежнему печальным видом. Потом пришел Кузьма тоже о чем-то секретно беседовал со стариком и тоже ушел домой более спокойный, чем прежде. Мне нужно было повидаться с ним, условиться относительно часа выезда назавтра, а он ушел, видимо, стараясь избегнуть встречи со мной. Я послал за ним сторожа, но Кузьма велел передать мне, что утро вечера мудренее. Было ясно, что составился какой-то заговор и что, кроме воды с гвоздя госпрдня, нашли "новое средствие". Но таинственность поведения окружающих больного лиц мне казалась очень подозрительной, и потому мы с доктором решили, что при больном эту последнюю ночь будет дежурить не старик, а больничный сторож.
Было уже довольно поздно, около одиннадцати часов вечера, когда я явился со сторожем в комнату, где находился больной. Он, казалось, спал,-- лежал очень спокойно и не болтал. А старик стоял в углу на коленях и усердно, стукаясь лбом об пол, молился. Он не заметил, как мы вошли, и при нас продолжал шептать свои молитвы и, точно торопясь, отвешивал поклон за поклоном.
-- Спиридон Афанасьич! -- окликнул его сторож. Старик вздрогнул от неожиданности и очень быстро, совсем не по-стариковски, вскочил на ноги. Наш неожиданный визит, видимо, очень смутил его. Я объяснил ему цель нашего прихода и, разговаривая, подошел к больному. Мне хотелось пощупать его пульс.
-- Не трожь! Не трожь!.. Спит он, не буди,-- заволновался старик.
-- Ничего, я тихонько...
Старик бросился ко мне -- вероятно, с целью помешать мне посмотреть больного. Это меня очень удивило, но когда я взглянул на больного, я понял, в чем дело. Лицо "бешеного", удивительно кроткое и спокойное, хотя и мертвенно бледное, не имело на этот раз дикого и бессмысленного выражения. Оно, похудевшее, с страдальческими морщинами и складками на лбу и на щеках, дышало таким счастьем, какое может дать лишь успокоение после нескольких лет беспрерывных физических и нравственных страданий. Такое умиротворенное, блаженное лицо может быть только у мертвых... Я взял руку "бешеного",-- она была холодна и безжизненна, пульс не бился.
-- Никак помер? -- спросил сторож.
Это было очень странно: "бешеный" физически довольно хорошо поправился за последние дни, и мы никак не могли ожидать такого быстрого исхода. Это обстоятельство, с одной стороны, и странное поведение старика -- с другой, внушали очень неприятное и тяжелое подозрение. Уж не сделали ли чего с "бешеным" старик и Кузьма?
Пока я смотрел на мертвого, старик незаметно исчез из комнаты. Это тоже казалось подозрительным.
Я послал сторожа за Кузьмой. Тот пришел угрюмый, но спокойный.
-- Божья воля,-- буркнул он, когда я показал ему на труп.-- Его теперича можно к нам перенесть?
Он избегал смотреть на меня и на мертвого и, получив утвердительный ответ, тотчас же ушел. Через полчаса он явился с тремя крестьянами. Они положили труп на носилки, сколоченные на живую руку, покрыли его рогожей и понесли. Сторож с фонарем посветил им с крыльца.
Шел мелкий, совсем осенний дождь,-- ненастье все еще продолжалось. Было темно -- так темно, как бывает только в беспроглядные осенние ненастные ночи. Ветер задул фонарь, и четверо крестьян с носилками на плечах точно нырнули в темноту. Шли они молча, тяжело шлепая по грязи.
Я, несмотря на поздний час и ужасную погоду, прошел к доктору. Он еще не спал.
-- Да, дело нечисто,-- сказал он, когда я ему сообщил о смерти "бешеного" и о своих подозрениях.-- И нам с вами представляется такая дилемма: или оставить все без последствий, сиречь укрыть преступление, или закатать всю эту компанию, куда Макар телят гоняет... Если поступить согласно нашим чиновничьим обязанностям, мы должны донести, иначе мы совершим преступление по должности, а если рассуждать "по человечеству", надо укрыть... Они ведь уверены, что сделали доброе дело, и, пожалуй, проявили даже некоторый героизм в этом деле: риск попасться был им, поди, великолепно известен. А уж они во всяком случае не виноваты в том, что так запутались в суевериях, в предрассудках... Так как же, товарищ, заявим подозрение или нет?
Я не мот колебаться в решении: одно то соображение, что Кузьма всегда мог развязаться с братом, заявив полиции о его сумасшествии, и тем не менее целых два года мучился с ним и решился на преступление вовсе не из боязни наказания за истязания брата (о, в этом можно было быть уверенным!),-- одно это соображение могло заставить меня ответить доктору:
-- Нет, конечно...
-- Руку, товарищ...
Это вышло немного торжественно, но ведь и мы рисковали.
Мы решили попытаться поговорить с Кузьмой начистоту, в надежде узнать наверняка, есть преступление или нет. И нам так хотелось выяснить это, что мы пошли к нему сейчас же, поздней ночью.
В избе Кузьмы, когда мы добрались до нее, был свет. Доктор стукнул в окно.
-- Кто там? -- спросил изнутри чей-то голос.
-- Это мы... Доктор...
-- Сейчас.
Нас впустили в избу только после четверти часа неприятного ожидания на грязной улице, под дождем.
Покойник лежал уже прибранный на столе. В его изголовье горели три тоненьких свечки. В избе никого не было, кроме Кузьмы и старика. Они были очень смущены нашим посещением и молча стояли посреди комнаты, опустив головы. Молчание длилось минуты две,-- доктор не знал, с чего начать разговор.
-- Слушайте, братцы,-- наконец, сказал он,-- мы подозреваем, что вы отравили больного. Если вы скажете нам правду, мы никому об этом не заявим... Все будет шито и крыто.
Кузьма и старик ничего не ответили. Томительное молчание, напряженное, невыносимое, тянулось долго, долго...
-- Вы меня знаете, братцы,-- опять заговорил доктор,-- коли я обещаю,-- я сделаю... Если вы скажете правду, никто, кроме нас четверых, ничего не узнает.
И опять молчание...
-- Отравили,-- сказал, наконец, Кузьма глухо, почти шепотом {Считаю нужным заметить, что недоверие, проявляющееся иногда в таких ужасных формах, крестьяне (да и не они одни) питают лишь к психиатрическим лечебницам. Больницы другого рода, непсихиатрические, и их врачебный персонал, напротив, приобретают все больше и больше доверия со стороны народа. Это и понятно: вся их деятельность на виду, их польза очевидна, и потому всякие сомнения в добрых намерениях врачей исчезают очень быстро, и так же быстро сознается несостоятельность 'своих средствий' в сравнении с искусством врача. Забываются суеверия,- вера в печать Антихристову, под которой нужно разуметь знаки, остающиеся после привития оспы, поддерживается теперь почти исключительно 'староверами'... С психиатрическими лечебницами дело обстоит иначе: во-первых, процент выздоровлений там так ничтожен, что крестьянину вполне позволительно сомневаться в их пользе, а во-вторых, то обстоятельство, что каждая из них обслуживает очень большой район и для жителей более или менее отдаленных от нея местностей кажется уже довольно таинственным заведением, дает возможность строить о лечебницах самые фантастические предположения.}.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по тексту публикации в журнале "Русское богатство", 1903, No 3.
В настоящем сборнике перепечатывается только первая часть повести, имеющая относительно самостоятельный, законченный сюжет. Во второй части положительный герой, через призму восприятия которого передаются явления действительности, осматривает сумасшедший дом, встречается с новыми людьми.
ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ
Уже поздно -- одиннадцатый час, а у Спиридона Леванина только еще ужинают. За столом сидит его жена, Елена, и лядащий мужичонко Касьян, который служит у Спиридона в батраках. У Спиридона, заводского рабочего, нет времени для работы по хозяйству, и потому он в горячее время года нанимает батрака. Самого Спиридона нет,-- сегодня он загулял и потому вернется домой не ранее полуночи. Елена надеялась было, что он вернется рано, и по возможности оттягивала время ужина, но потеряла надежду и решила поужинать без мужа. Она сердито ходит от стола к печке, сердито ест и так же сердито рассказывает Касьяну новости заводского дня.