-- Митрий опять бабу избил... Сегодня в бане показывала,-- места живого не осталось, синяк на синяке.
-- Дикая сторона! -- вздыхает Касьян. -- Сибирь-матушка...
Касьян -- из "Расеи" и потому к заводу, его населению и жизни относится с презрением. Говорит он "по-расейски", на "а", и его мягкая речь резко отличается от грубого голоса Елены, жестоко упирающей на "о".
-- Арина жалиться хочет,-- продолжает Елена.-- Не могу, бает, больше терпеть, он меня, бает, жизни решит... Это, бает, супостат, а не муж... Да и что в самом деле терпеть от всякого идола?
Этот вопрос довольно сильно задевает и самое Елену: Спиридон во хмелю тоже дает рукам волю.
-- Да на них, чертей, и управы-то не сыщешь. Вон Петровна намедни мужа с сударкой в леске накрыла. Ну, пожалилась старшине: закон, дескать, муж нарушает. "Поучи, бает, будь отец родной, посади ты его, анафему, хоть дня на три в холодную. Да и сударку-то тоже поучил бы, потому с чужими мужьями спать тоже закону нет..." А старшина и удумал: возьми и посади в темную и мужика и сударку, да обоих вместе... Ну, не язва?.. Петровна -- к земскому: так и так, мол. А земский руки в боки да ха-ха-ха... Над нами же и смеются...
Физиономия Касьяна расплывается в улыбку, но он благополучно побеждает некстати охватившую его смешливость, качает головой и опять вздыхает.
-- Дикая сторона... Сибирь-матушка... В Расее этого нету.
Елена рассказывает еще один эпизод из вековечной войны баб с мужьями и опять приходит к выводу, что на них, нынешних мужиков, управы нет и что бабам в нынешнее время житье -- чистая каторга.
-- Что же ты не ешь ничего? -- перебивает ее Касьян.
-- До еды ли тут... Ты думаешь, он какой придет? Зверь ведь зверем...
Трапеза приходит к концу. Касьян широко крестится и вылезает из-за стола.
-- Покорно благодарю за хлеб, за соль,-- говорит он.-- Сибирь-матушка!.. Не люди, а звери. Ровно волки... Не то что мужики, а мальчишки-то -- чистые разбойники. Его от земли не видать, а он уж что-нибудь супротив тебя злоумышляет... Намедни я еду с дровами, а мальчишка давай в меня камнями пушить. "Эй,-- кричит,-- расейска вошь!" Посейчас рука ноет... Проклятой от бога народ...
Касьян глубоко, от всей души ненавидит окружающий его проклятый народ. А заводская публика отплачивает ему той же монетой: "не наш, расейский". Всегда, когда Касьяну приходится сталкиваться с толпой мастеровых, из толпы обязательно раздается окрик:
-- Эй, расейская вошь! Куда ползешь?
И обязательно кто-нибудь из той же толпы отвечает дискантом:
-- В Черноземский -- кормиться: у нас хлеб не родится...
В толпе хохот, а потом кто-нибудь сердито кричит:
-- Не ходи близко! Шею намылим!.. Переломаем ребра-то...
И эти изо дня в день повторяющиеся сцены глубоко возмущают Касьяна и крепко задевают его самолюбие: как-никак, а. сюда он, действительно, пришел кормиться. Что поделаешь, коли земля не родит, отощала?.. И, пожалуй, они действительно намылят шею и переломают ребра. От них станется: не люди, а звери... И Касьян ждет -- не дождется, когда он выберется с этого проклятущего Урала на свою сторонку, которой он теперь никогда не оставит. "С голоду помру, а своей стороны не спокину",-- думает он. К осени, бог даст, получит он заработанные у Спиридона деньги -- и поминай тогда, как его, Касьяна, звали...
Касьян садится на скамейку возле двери и энергично чешет о косяк спину.
-- У вас и блоха, прости господи, злее... Рыжая...
Елена не слышит его замечания: она оперлась руками о подоконник и тоскливо смотрит в низенькое окно -- в темноту ночи.
-- Эх, где-то мой Спиридонушка, черт окаянный, хороводится?.. Кабы знать да ведать, нешто пошла бы замуж? Спала бы я теперь спокоичком у мамыньки, а тут вот пьяного мужа домой жди. День-деньской бьешься-бьешься, маешься-маешься, да и ночью спокою нет... А пьяный придет да ни за что, ни про что изобьет...
Елена утирает слезы.
-- Что и говорить, бабье житье не сладкое,-- сочувственно вздыхает Касьян.
-- Хоть петлю на шею!..-- плачущим голосом продолжает Елена.-- Хороводится там, леший, с какой-нибудь шлюхой... Знаю я эту сударку... Нечего сказать, хороша... Она его и растравляет на меня... Придет домой, как зверь... Ну-ка, перенеси... господи, господи!..
Елена плачет. Касьян, кряхтя, поднимается с лавки.
-- Ох, грехи, грехи...
И медленно, точно нехотя, кряхтя и почесываясь, выходит из избы на двор...
На дворе темно и тихо. Слышно только легкое похрапывание и фырканье лошади да повизгивание щенка в дальнем углу. Пахнет свежим, сегодня привезенным с поля сеном. Оно тоже издает легкий шум, легкий и сухой шелест и такое же сухое и нежное потрескивание.
Касьян подходит к лошади и легонько хлопает ее ладонью по спине. Она повертывает к нему голову, спокойно глядит на него с полминуты, не переставая жевать, и отворачивается.
-- Ешь, ешь с богом! -- хлопает ее еще раз Касьян и лезет рукой к яслям, посмотреть, довольно ли там сена. Потом он выходит за ворота и усаживается на свое любимое место -- на завалинку, где он сидит каждый вечер после ужина. Сидит и мечтает о далекой "Расее", считает дни, которые ему остается провести в разлуке с родимой сторонкой, соображает, с какими капиталами он в нее явится.
-- Лето, а темень какая... И добро бы дожжа была, а то и дожжи нет и неба чистая, а темень, как у шайтана за пазухой... Самый непутевый клеймат! -- озирается по сторонам Касьян, устраиваясь поудобнее на своем месте. Устраивается -- и погружается в раздумье. Сначала он думает, что бабы напрасно жалобятся на судьбу и мужей, потому что и сами они не бог весть какие угодницы; потом соображает, много ли ему остается свезти с поля сена и, наконец, переходит к любимой мечте. Трудовой день кончен, о мамоне похлопотали достаточно,-- можно доставить душе удовольствие.
Из "Расеи" Касьян ушел только в прошлом году, но уже и теперь она ему рисуется какой-то волшебной страной с молочными реками и кисельными берегами. И это -- несмотря на то, что выжила его из "Расеи" нужда: измаяли мужики землю, разгневали и ее, и небо, и бога, и перестал бог давать благословение на урожай, и небо не давало дождя, а земля -- ни трав, ни хлеба. И что ни год, то все хуже и хуже,-- и жить стало невмоготу. Начались среди мужиков разговоры о переселении, и поползли они, как муравьи, в разные стороны от своей деревни. Кто навсегда, продавая землю и домашность, кто -- на время, заколотив только наглухо свою избенку. Наговорил Касьяну один знакомец о том, как легко добываются в Сибири и на Урале деньги,-- и Касьян тоже решил уйти из деревни на год, на два, сходить на Урал за деньгами. Тем временем и землица его отдохнет, и господь, может быть, смилостивится, и вернется он не с пустыми руками.
Ушел, добрался до Урала, который оказался вовсе уж не таким золотым, каким представлял его себе Касьян,-- и затосковал. Давила его здесь природа: и эти нависшие горы, и этот колючий, серьезный и угрюмый лес, и это темное неласковое небо. Давили его и здешние люди, грубые и насмешливые: он, с его мягкой речью и странными манерами, казался им чужим и смешным. Его не любили, над ним издевались... И скоро опротивел Касьяну Урал -- и он мечтал о родной стороне, как узник мечтает о свободе.
Нет, должно быть, на свете стороны милее "Расеи". Там все лучше, ласковее, роднее... Положим, Касьян -- бобыль, и в "Расее" у него нет никого близких, но ведь тем более он должен сродниться со своей сторонкой.
Да, в "Расее" все лучше. "Клеймат" там чудесный, мягкий и ласковый, народ, в сравнении с здешним,-- ангелы... Касьян воображает себя в своей деревеньке: тепло, хорошо, нет этакой темени, кругом не сердитые, ощетинившиеся неприветливым ельником горы, как здесь, а привольное, широкое и веселое поле. С него доносятся крики перепелов, дергача (ах, милая птица: дерг, дерг!.. здесь ее нет: "клеймат" не дозволяет), кругом -- все свое, родное. Где-то вдали поют песню, не здешнюю, разбойничью, а унылую и стройную, умную песню. Поют не все хором, как здесь, а запевает сначала один, лучше всего -- баба, и ее голос, сначала неуверенный и слабый, мало-помалу крепнет и звенит все громче и громче... И сколько в нем, в этом голосе, родной печали, родного томленья...