Выходили на дорогу три молодца,
Трое братьев родимыих...
Вот подхватывают мотив еще несколько голосов, мужских и женских, и песня льется широко и привольно, как льются "расейские" реки...
Смотрели они в разны стороны,
Нет дороженьке конца-краю...
Каждое коленце песни неизбежно кончается протяжной, замирающей нотой; мужской голос стелется низко-низко, по самой земле, припадая к ней и плача над ней, а женский звенит безысходной печалью под самым небом и теряется, и замирает где-то высоко-высоко в тоскливой мольбе... Слушаешь эту родную песню -- пробирается до самой души печальный напев, и плачет душа, и рвется за песней... Эх, нешто здесь, на Урале, может кто понимать "расейскую" песню?
Да, в "Расее" все лучше... Вспоминается Касьяну его заколоченная избенка в конце длинной и беспорядочной деревенской улицы. Избенка покривилась немного на один бок и, как старушка, всем своим дряхлым телом налегла на костыль, чтобы не упасть. На ее крыше теперь прорастает, поди, трава; скудный забор вокруг нее, вероятно, растаскали зимой на дрова,-- и стоит она сирота-сиротой, без хозяина... А хозяин ушел в чужедальнюю сторонушку поискать себе доли -- и живет среди чужих людей, и вздыхает по своему углу...
Посмотрели братья на дороженьку -- призадумались:
Эх, куда же ты, дороженька, ведешь?
Эх, чего бы не дал Касьян за удовольствие взглянуть, хоть одним глазком, на свою старушку-избенку, посидеть, хотя с полчасика, не на чужой, а на своей завалинке!..
Здесь, на заводе, только одно напоминает немного "Расею",-- вот эти отрывистые, сухие и звонкие звуки сторожевой колотушки, доносящиеся с того конца длинной заводской улицы. Они приближаются, становятся громче,-- сторож поднимается вверх по улице. Он то стучит монотонно и равнодушно -- и звуки несутся ровные, один за другим, то начинает колотить нервно и торопливо -- и звуки летят беспорядочно и бестолково, точно в испуге обгоняя друг друга, то слабые, то сильные...
Вот они уже совсем близко, из темноты вырисовывается сгорбленная фигура сторожа. Он подходит к Касьяну и перестает стучать.
-- Сидишь, полуношник?.. Все, чай, об Расее думаешь? Доброе здоровье!
Слова сторожа звучат насмешливо и добродушно. Он привык каждую ночь находить Касьяна на завалинке и всегда просиживает с ним час-другой. Оба они -- бобыли, оба -- не здешние, оба -- не спят по ночам,-- причин взаимной симпатии много.
-- Караулишь?.. Воров пугаешь? -- в тон сторожу спрашивает Касьян.-- Здравствуй...
Сторож присаживается рядом с Касьяном.
-- Ночью что-то тихо,-- говорит он.-- Вчера вот, не-приведи господи, что было. Головорез-народ... Из году в год все хуже... А с кого спрос? С меня -- что не углядел... Ворота кому намажут -- я виноват; человека изрежут -- опять я... А разве в этакую темень углядишь? Да и углядишь, не сунешься -- не об двух головах... Головорез-народ...
-- Сибирь-матушка...
-- Ну, опять затвердила сорока Якова одно про всякого.
Молчание.
-- Комар, чтоб те треснуть! -- хлопает себя по руке Касьян.-- Здесь и комары-то не как в Расее,-- добавляет он, помолчав.-- Одно звание, что комары... В Расее комар-то, что твой котенок. Как бык, гудет.
-- Ну, уж ты... Понес! -- улыбается сторож.
-- Ей-богу, право... Уж на что паскудная тварь -- лягушка, а и та в Расее чище.
Касьян немного горячится, что с ним бывает всякий раз, когда он рассказывает о "Расее" и когда ему не верят. Он и сам чувствует, что немного пересаливает, и в силу этого говорит еще с большей горячностью и даже божится, чтобы доказать хотя этим правдивость своих слов. Он вскакивает и, показывая руками невероятные размеры "расейских" лягушек, горячо говорит:
-- У нас лягушки -- во... По картузу, господь с ними.... По траве-то значит, как лошади сигают... Бух, бух... Ей-богу, право...
-- Чего и баять,-- смеется сторож.-- А что огонь у вас в избе-то? -- дает он разговору другое направление: разговоры о "Расее" ему почему-то неприятны.
-- Спиридона нету. Загулял, должно.
-- А-а... Плохо живут. У бабы-то, значит, грех был до свадьбы,-- ну, конечно, Спиридону и неприятность. Му-жик-от он гордый... Как пьяный напьется, значит, так и давай бабу учить... А что уж -- не вернешь... Опоздал малость с наукой-то.
-- Э-эх, жисть! -- вздыхает Касьян.
-- Да, брат, жисть... Там дерутся, здесь ругаются, тут блудят, воруют,-- тут и жисть вся. Конец, должно, скоро... Перед концом это. Народ болтает: знамение уж было... Да... Днем, значит, работают, а как ночь -- и начинается. Ночью живут, потому днем не до жизни. Много я насмотрелся... и так надо говорить -- жисть теперь нестоющая... По нынешним бы временам первейшее бы дело в пустыню идти, чтобы, значит, людей звания не было, да где ее найдешь, пустыню-то? Везде напакостили, везде торчат. Сторож говорит неспокойно, даже как будто сердито.
-- В Расее не так,-- начинает было Касьян, но не развивает своей мысли, так как уже знает, что сторож не верит в возможность хорошей жизни на земле и что разговоры о "Расее" его раздражают, хотя он ничем и не выказывает этого.
-- Что там Расея... Везде одно... Довольно я насмотрелся... Жизнь прожить -- не поле перейти, всего навидался... В старину, бают, лучше было, да кто знает. Тут, значит, живешь, небо коптишь, счастья не видишь, а на том свете -- в ад милости просим, жил неправильно. Э-эх-ма!.. Плохо, брат Касьян.
Молчание.
-- Спокой человеку надобен,-- нарушает его Касьян.-- И чтобы на своей стороне...
-- Губы-то у тебя не дуры... спокой!.. Нет, тебе говорят, человеку спокоя ни на этом, ни на том свете. Праведники -- ну, тем, конечно, другая планида, а нам, Касьянушка, лучше бы, значит, и не жить вовсе.
-- Ежели бы на своей стороне, так еще туда-сюда... Можно бы...
-- В пустыню бы вот, говорю, уйтить, да... У меня старший брат ходил в пустыню-то... Да, видно, кому положено от бога спастись, тот спасется, а кому не положено -- тут уж как ни бейся, ничего не поделаешь... Ушел, значит, брат в пустыню, в лес, землянку себе сочинил и начал было спасаться...
-- Ну?
-- Ну и не выдержал: недели через две назад пришел, в мир... Искушения не выдержал: черненькие запугали. Однова, говорит, в лесу напали да давай рогами. Чуть насмерть не забодали, да, говорит, сжалился господь, привел на ум воскресную молитву... А то раз ночью приходят к нему в виде как бы две девицы. "Пусти,-- говорят,-- ночевать, дедушка, потому как шли и заблудились, а в лесу ночью боязно". А дело было зимой, а они чуть не нагишом... Великий был соблазн... А в дверь каждый день ломились. Да мало ли чего было... Ну и не выдержал: ежели ведь одного черта встренешь, и то, чаи, с перепугу подохнешь; а ну, как они десятками да сотнями перед тобой орудовать начнут, мудровать всячески?.. Так оно, значит, и выходит: в миру от людей не спасешься, а в пустыне -- от чертей... Куда ни кинь, везде клин: в миру от людей тесно, в пустыне -- от чертей. Ни к чему все выходит... Как там ни бейся, а все равно...
Где-то вдали раздаются звуки гармоники и пьяные голоса. Сторож обрывает свою неспокойную речь и прислушивается.
-- Вот-те и Спиридон идет! -- замечает он.
Пьяная толпа, повидимому, приближается,-- звуки гармоники становятся все громче и громче. Пьяный хор на всю улицу горланит песню. Мотив у песни странный... Походит на то, как будто кому-то понадобилось в коротенькой и бойкой музыкальной фразе выразить великую и отчаянную жалобу, неисходную тоску. И потому издали песня кажется как будто веселой, а вблизи -- тоскливой до холодного отчаяния. Кажется, что давно подавляемое горе проснулось в пьяных сердцах и выливается в диких и пьяных криках...