Повернясь к Спасу, постоял так Сысой и на клирос тихо отдал: — Клади начало, отрок! Затянули хором манатейники Кир-Филофеево моленье: — Житием своим… удивил еси… Низкие голоса по полу стелются: — И бесовские разгнал еси полки…
А на бору предсмертно деревья хрипят и лопаются, свиваясь, — точно сучит их кто проворными нездешними перстами. Вьюнцом шестокрылым вползает в небо душный серый дым. Лихо огненное идет, а впереди четыре черных бури метут путь Велиару…
То не ветер играет лоскутом шемаханского красного шёлку, то геенна облаки грызёт, весело трепеща. Лихо пожигает лицо земле, на стороны разбрызгивает тёмные, небуйные воды мочагов. Зверь сна, Тырь, сустрелся под ноги лиху, и разгневалось и вдарило молоньей по расступившейся тишине. Краснопёрая Тюфтярка летела на четверть от земли, на лету и запламенела, взвилась высоко, упала углем далеко.
Вот уж и ров скитской, а за ним старого человека об едином глазе убогий домок. Полетели с бору головни, чертя ночь огнём, занялась колоколенка огнём, Сысоева. Летят, что стрелы, головни, и тёмные, острые на них… Вот головешка одна в колоколец самый двинулась, и закачался бессильным плачем колокольный язык, Сысоева сердца покаянная медь.
Ввалилось сонмище на скитской двор, поднялся гомон, скок, свищ и плищ. Вот один, хвост винтом, уголье в пригоршнях по кельям разносит, а другой, спина корытом, на колодезный журавель влез и в колодезь пакостит, а третий-то сам Гордоус. Келейки уж огнём неугасимым зашлись, а над овином топочет в поганом плясе рыжий дед, соломенный огонь.
Из окошек узких яростно моленье летит: — Огнём молитв своих попалил еси… То чернецы, обезумев, кричат, повалились в страхе на колена. Гарасим, тот рыком рычит, зовёт Нифонта. Пекарь Пётр брюхом вверх залёг, и глаза его ручьём ручьят. Филофей-боголюб с четверенек подняться не может, что-то покрикивает. Лбы стучат. Дым гари великой змием ползёт, плещется геенна в окна, грозными пучинами углы глядят. Тут горелое дерево постряхнуло искры вниз, куполок ещё на сажонку осел. К робятам, лицом обернясь, страшно в дымной душной мгле кричать хотел о чём-то Ипат, но рухнули брёвна, расчерчивая багровые мраки ада, и пуще разметалось пламя алыми языками во все концы.
На то место наступил пятой Велиар и раздавил прах и пепел и прошёл дальше, как идёт сторож дозором, а буря полем…
…Ноне-то по тем местам уж пятый молодняк сустарился.
― БУРЫГА ―
В. Д. Фалилееву
В Испании испанский граф жил. И были у него два сына: Рудольф и Ваня. Рудольфу десять, а Ване еще меньше.
В средних еще годах профершпилил граф все свое состояние на одной комедиантке заезжей, а к старости остался у него лишь пиджак да дом старый, который даже и починить не на что было. Тогда же жена графова от огорченья и померла.
…Вот живет граф в нижнем этаже, там еще хоть мебель осталась, а в парадных залах, наверху, живому не житье: крыша протекает, зимой топить нечем, — там графовы дедушки на портретах помещаются, им-то все равно. Сам граф на почте главным служил, ребята его испанскую грамоту учили, кухарка суп варила; так и жили.
Да пришел к ним в одном студеном декабре случай непредвиденный: пошла ихняя кухарка на реку белье полоскать, нашла детеныша-нос-хоботом. Вышла она к реке, глядит и видит — сидит в сугробе этакой мохнатенький, замерзает, видимо. Из-под рубашонки копытца торчат, а нос предлинный, нечеловечий нос, — ручонками он его трет.
Жалостлива кухарка была, руками всплеснула, головой замотала:
— Экой ты! Ведь замерзнешь!..
А тот поглядел на нее исподлобья да басом на нее:
— Ну-к што ж… обойдется!
Разволновалась баба, схватила детеныша в охапку, запихала под белье, домой пустилась опрометью… Всю дорогу детеныш из корзины трубел:
— Ни к чему все это, пустяки одни! Зря это ты, баба…
Принесла домой, отрезала ему хлебца с фунт, шубейкой накрыла, стала насупротив, удивляется:
— Откудова ты, экое дитятко? И не обезьяна и на дитенка не похож…