Никитка не понял его порыва; ему показалось, что Харламчик нарочно выдает на посмеяние свою убогую тайну, чтоб хоть этим добиться его, Никиткиной, приязни. — Они не играют на скрипках, — гадливо сказал он и, выплюнув папироску, стал снимать сапоги. — Знаешь… Тропкин умер. — Харламчик оглушенно молчал. — Умер! Я в окно видал… — раздельно проговорил Никитка, и вдруг ему стало холодно и тоскливо с Харламчиком. Он был чужой, и мечтания его были чужды и непонятны. Он поднялся и с силой оттолкнул Харламчика в лицо. Тот покорно откинулся назад, не выказав ни удивления, ни ропота.
Держа сапоги в растопыренных руках, Никитка пошел к своей кровати. Он заснул сразу, и ему не снилось ничего, кроме звука. Будто все заострялось вокруг него, и где-то здесь, на острие, происходило рождение звука. Звук мучил; он был тоненький и очень гибкий. Никитка проснулся с головной болью. За ночь выпал снег; к вечеру его расточило дождем, но Тропкина увезли еще до обеда. Вся колония хмуро наблюдала у окон, как грузили на подводу вчерашнее чудовище, не годное уже ни к какому сопротивлению. Имущество на телегу не клали, потому что, кроме палки и котенка, не было у Тропкина ничего.
Телега уехала, а долговязый Шарадам все еще суетился около сторожки. Никитка строгими глазами созерцал жирный след, продавленный колесом на снегу. Лицо его остарело; оно стало серо, как у матери, когда уже умирала мать. Он с недоумением внимал внутренней своей суматохе, в которой копошился зародыш настоящего человека. Он испытывал пустоту и стыд, и, кроме того, ему просто жалко было Тропкина. Но он поборол в себе ребяческие всхлипы и ничем не выдал себя колонии, которая с трепетом взирала на него как на сообщника непонятной тропкинской тайны.
Дерево у окна казалось на снегу совсем черным. На нем сидела ворона, качаемая ветром.
Повести
25 июня 1920 года меня посетил С. П. Ковякин, брат милого моего знакомца, Андрея Петровича Ковякина. Он принес мне печатаемые ниже выдержки из записок брата. Полностью записи Ковякина не могут быть напечатаны по причинам особых свойств. Вместе с тем С. П. сообщил мне грустную весть: в ночь на 18 июня Андрей Петрович бесследно исчез из Гогулева.
«Я еще накануне был у него. Он ходил по своему чердачку, полностью в дорожном виде, за плечами котомочка. Что, спрашиваю, чудишь все, братец? Но он поглядел на меня, как будто не узнавая, и глаза у него были как две дырки без ничего. Тут он и передал мне свои писания…» — таковы подлинные слова С. П. о канунном дне ухода Андрея Петровича из Гогулева. М.И. Бибин, старший сторож клуба «Парижской коммуны», у которого квартировал в последнее время Андрей Петрович, передавал С. П-у, что часто заставал Ковякина за «стенографией» — за рисованием голым пальцем каких-то линий по закопченной стене. На вопрос, что это он делает, Андрей Петрович отвечал: «Ищу выхода из плана жизни…» Страдал ли Андрей Петрович последние дни душевной болезнью, неизвестно. Во всяком случае, из помещенного ниже письма видно, что бесповоротное решение его уйти из родного города возникло в нем не совсем уж неожиданно, под несомненным влиянием какого-то значительного, не упомянутого им «эпизода».
Сам я знавал А. П. Ковякина простым по уму, но душевным и милым старичком, — бородка метелочкой, зоркие голубоватые глаза, синяя поддевочка, сутливость и быстрая, забавная, ручьистая речь. Тогда же, в 1919 году, он и обещал мне прислать свои записи.
Ему, ушедшему из Гогулева навсегда, мое последнее дружеское — прости.