- Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? - спрашиваю я, продолжая быть ироничным.
- Увидите.
Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.
- Теперь? - спрашиваю я.
- Вниз, - отвечает она.
Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.
- Верочка, - нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.
- Ну?
- Скажите мне одну вещь, только откровенно.
Мы останавливаемся.
- Ну? - неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. - Ну?
- Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.
- Отстаньте вы, ради бога, от меня!
- Уже отстал.
- Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.
- Скверно, Верочка, - говорю я назидательным тоном. - Ученье свет, а неученье тьма.
- Перестаньте!
- Вы же сами просили меня быть серьезным.
- Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.
- Давайте.
- Говорите.
- Я вас люблю.
- Вы опять шутите?
- Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.
- Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.
- Сдался вам этот фронт! - тоскливо говорю я.
- Нет, вы скажите, почему не поехали?
- Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!
- Ничего вы не видите. А про осколочек врете.
- Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.
- Поэтому вы так прихрамываете?
- Да.
- А я думала, для красоты, как Байрон.
- Верочка, - проникновенно говорю я. - Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?
Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:
- Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?
- От луны.
Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.
Издали сверху доносятся одинокие винтовочные выстрелы, напоминающие мне о фронте. Должно быть, это часовые у каких-нибудь складов пугают воров.
Вдруг Верочка делает большие глаза, дотрагивается до моего погона и говорит:
- А вы знаете, в прошлом году я чуть не утонула.
- У вас богатое прошлое.
- И меня бы теперь не было.
С моря ветер свежеет, но кажется, что холодно не от ветра, а от лунного света. Верочка глубоко засовывает руки в карманы шубки, ежится.
- Вам холодно? Идем домой, тем более что полчаса давно прошло.
- Можете идти. Я вас не держу.
- Но я обещал...
- Не следовало обещать. Во всяком случае, я никуда не пойду.
- Вот упрямое существо! В таком случае наденьте хоть мои перчатки.
- Мне не х... холодно, - отвечает Верочка, продолжая дрожать, и вид у нее такой, словно она чего-то ждет.
Я молча беру по очереди ее холодные, как лед, руки, вытаскиваю из карманов и надеваю на них свои меховые перчатки. Она вертит перед глазами свои руки, ставшие огромными.
- Как у великана. Не знаю теперь, куда их девать.
- Только не потеряйте. Вам бы их, собственно говоря, следовало эти перчатки привязать тесемочками.
- Госссподи! Да перестаньте вы наконец смотреть на меня, как на маленького ребенка. Уверяю вас, что я уже совсем взрослый человек. Вы меня только мало знаете. Дайте ваш стек.
Я закуриваю другую папиросу, вытащив ее из походного кожаного портсигара, висящего на тонком ремешке поверх шинели, а в это время она, вытянув мой стек перед глазами, усиленно смотрит вверх на луну и щурит то один глаз, то другой. Луна отражается синими огоньками в ее черепаховом гребне, на металлической рукоятке стека, на пуговицах шубки. Наконец она отдает мне стек и спрашивает:
- Послушайте, вы не можете мне сказать, почему если вытянуть стек на уровне носа, закрыть правый глаз и смотреть пристально на луну, то она будет с левой стороны, а если зажмурить левый глаз, то она будет с правой стороны?
Я долго смотрю на Верочку, и мне почему-то хочется ее поцеловать.
- Вы прелесть!
- Мерси. Почему это вы вдруг решили?
Сегодня она похожа на девушку с английской открытки.
- Так. В вас есть что-то в высшей степени великобританское.
- В каком смысле? - высокомерно спрашивает она.
- Во всяком.
- Мне кажется, вы ошибаетесь. Многие говорили, что я похожа на английскую головку. А Великобритания здесь ни при чем.
- Верочка, родная моя! Побойтесь бога. Ведь Англия это, в общем, то же самое, что Великобритания.
Но Верочка после моего фиктивного отъезда на фронт решительно мне не верит.
- Да, как же! Расскажите кому-нибудь другому. Англия это одно, а Великобритания - другое. Верно? Нет? А почему у вас глаза блестят?