Внимательно и напряженно читает он ту страницу, стараясь припомнить все случившееся в тот день, и вот он уже припомнил все, все события и факты, все, что делалось и говорилось в его доме до того вечера… Все написано подробно, отчетливо и ясно, и каждое слово выпукло и рельефно само выступает вперед.
Да, до того вечера!..
Вечером был незначительный случай. Они сидели с женою за чаем, когда из кухни донесся вдруг оглушительный треск разбитой посуды, и Мария вся задрожала от страха. Сначала кровь бросилась ей в лицо, — лилия вдруг превратилась в розу, — потом кровь отлила от лица, которое сперва страшно побледнело, затем приняло зеленоватый оттенок… Она едва держалась на ногах, не переставая дрожать… Тогда он схватил ее на руки и отнес на кушетку, а она не протестовала стыдливо, как делала это всегда, не старалась высвободиться; напротив, она сама доверчиво склонила свою голову к нему на грудь, и все его существо наполнилось бесконечным блаженством, смешанным с чувством какой-то тайной, мучительной тревоги.
— Не пугайся, — едва слышно прошептала она, — не пугайся! вот уже все прошло…
— Не пугайся, — продолжала она успокаивать его, — и, прошу тебя, не брани прислугу… ведь она это не нарочно…
— Успокойся… — еще раз повторила она своим чудным, сладким, похожим на звуки флейты, голосом, — отчего так сильно бьется твое сердце? Вот уже испуг прошел, все прошло уж… Обещай мне, что простишь прислугу, что не вычтешь из ее жалованья…
Он обещал, конечно, хотя, в сущности, не мог понять этого: ведь она хозяйка, ведь она сама всем распоряжается и сама рассчитывается по дому! Зачем же она его просит об этом?
Вдруг она почему-то стала просить, почти умолять его, так ласково и задушевно, рассказать ей что-нибудь про свою мать.
"Отчего это ей вдруг вздумалось спросить о моей матери?" — удивляется он теперь. Но тогда ему некогда было удивляться, и он поспешил рассказать ей все, что мог тогда припомнить.
Он рассказал ей, что мать его была добра, как ангел, прекрасна, чиста и светла, как электрическое сияние, — "как ты, Мария".
Лицо ее тогда озарилось приветливой улыбкой, но глаза были закрыты, и он ждал, чтобы они открылись, как блуждающий среди беспросветной ночи ждет первых утренних лучей…
— Ты так же добра, как моя мать, а твои глаза, — прибавил он нарочно, — глаза голубки, также совершенно похожи на глаза моей матери. — Но она все еще не открывала этих глаз, и сердце его сжималось от мучительной тоски.
— Но моя мать была забитая, подавленная горем женщина и рано сошла в могилу…
Его дрогнувший голос заставил ее очнуться; ее веки медленно раскрылись — и пред ним точно вдруг отверзлась таинственная глубь лазурных небес!
— А ты любил свою мать? — спросила она.
— Любил ли я?!. — Голос его оборвался от охватившего его волнения.
— А отца? — допрашивала она, и ее веки снова медленно опустились.
— И его я любил… иногда… когда матери не было с нами в комнате. Тогда я любил, бывало, сидеть на коленях у отца, который учил меня читать и писать, а также знать, понимать жизнь…
Он чувствовал, что ей неприятны эти слова, но он не мог не продолжать.
— Мой отец, — рассказывал он, — был скупой, жадный человек, но известный и уважаемый купец, он и из меня хотел сделать купца, настоящего купца, а не "мякиша" и "разиню", как того желала мать… по его словам, — поспешил он прибавить, чтобы исправить свою оплошность. — Отец говорил: деньги тебе достанутся после меня, но ума не унаследуешь; наберись же, сынок, ума, хитрости, ловкости! закали свою энергию и волю! Все зависит от воли человека.
Но стоило ему, бывало, увидеть мать, как он уже бежал к ней и не хотел даже подходить к отцу.
Он любил сидеть в комнате матери на своем стульчике, спрятав свою голову в ее коленях. Она перебирала его волосы, и горячая слеза не раз, упав из ее очей, скатывалась по его щекам. Иногда она рассказывала ему такие чудные сказки!..
Но эти счастливые минуты бывали непродолжительны. Отец все боялся, чтобы он не вырос "дикарем", "кислятиной", "бабой", и всякий раз брал его за ухо и выпроваживал вон или уводил к себе, в свою комнату.