– А… ясно.
Через десять минут:
– А я в Калуге бывал. Вы что, родом оттуда? Я-то муромский.
– Да нет, Иван Палыч… – пришлось объяснять все снова.
И так в течение вечера он интересовался: ходят ли в Калуге трамваи, много ль в калужских лесах грибов, как часто ходят до Москвы электрички. И где-то на пятый-шестой раз он наконец-таки усвоил, в чем дело.
Из дома вышли все вместе, и, прощаясь у метро, Иван Палыч крепко пожал Саше руку и…
– А в Калуге-то в каком районе живешь? Я его, город-то, хорошо помню.
Когда Иван Палыч впервые взял в руки карандаш… (нет, поправлюсь, карандаш – Боже упаси; чернила, тушь, фломастер – любой материал, который нельзя исправить), ему было сорок пять. Первые его рисунки были беспомощно, можно сказать, безнадежно уродливы. Но при этом он удивительно точно ухватил суть стоящей перед ним задачи. Он точно знал, куда идет. И хотя Ситников иногда смеха ради называл его Ишаковым, Иван Палыч сориентировался как стопроцентный прагматик. Но главное, он сразу стал сознавать себя художником так же серьезно, как и кровельщиком.
Иван Палыч особенно увлекся рисунком, а в рисунке, в свою очередь, его интересовала форма. Рост шел великаньими шагами. За короткий срок неумеха превратился в большого мастера. Он виртуозно изображал парящие (как в безвоздушном пространстве) фигуры в самых невероятных ракурсах. Но по-настоящему его захватило рисование живых людей – с натуры. Рисовал он повсюду: в парках, кафе, в трамвае, в магазине, сберкассе: рисовал бы, наверное, и в кино, если бы кино показывали при свете. Сам рассказывал, как начал рисовать человека в автобусе (стоя) и не заметил, как выходящая толпа выволокла его за собой на улицу, и он бежал за автобусом, продолжая рисовать. Охапками покупал альбомы, блокноты и в день изрисовывал по несколько штук.
Изображая живого конкретного человека, он видел в нем сидящую, стоящую, лежащую форму или набор разных форм. И, несмотря на отсутствие лиц и других мелких деталей, фигуры его были удивительно живые. Его формализм преобразовывался в живую материю. Плюс своеобразная фантазия. Сидит такая вот дамская фигура; без лица, без рук, без одежды, но на голове навороченная шляпа, а на плече птица – не то попугай, не то дятел. На коленях у нее может оказаться сумка, из которой торчит голова змеи.
Ну, фантазером-то он был от Бога. В одно лето Иван Палыч подрядился в качестве рабочего восстанавливать церковь, кажется, на Валааме. Закончив работу, получил деньги и на теплоходе направился в Питер. К Питеру подходили утром, солнце жарило уже вовсю. На Зимнем с карниза грозно застыли выстроившиеся в ряд бронзовые фигуры. И Иван Палычу показалось, что все они глядят на него.
Теплоход медленно тащился вдоль дворца. А ОНИ все глядели, кололи его взглядом.
Иван Палычу стало трудно дышать, расстегнул рубашку. И вдруг понял – ЖДУТ ЕГО РЕШЕНИЯ! Теперь все зависит от него. Дальше все развивалось стремительно.
– Перво-наперво сменить флаг… Да, да, конечно, флаг… и мир изменится.
Висевший на плече ящик с красками полетел за борт – зачем краски, картины: в новом обществе это все ненужная вещь. Туда же полетели деньги, весь его гонорар – зачем деньги при новой власти.
– Теперь флаг…
Ветер трепал его широченные по моде штаны в крупную бело-розовую полоску.
– О, то, что надо, – сообразил Иван Палыч. Снял штаны, на корме сорвал с флагштока красный флаг и повесил свой – полосатый. Иван Палыча скрутили и доставили по месту назначения – в желтый дом. Живопись шла у него не очень, а вот рисунки представляли собой явление. Редкое чувство формы, ни на что не похожая пластика.
– Белый лист – это воздушное пространство, и я сосредоточен на том, как из этого пространства появляется форма, – рассказывает Иван Палыч, показывая свои рисунки. – Ни на что другое я не гляжу. Я даже не замечаю, женщина передо мной сидит или мужик, предо мной сидит форма! Всякая прочая лирика мне ни к чему, – горячится формалист и вдруг замолкает.
– А как странно вышел-то, видел? Не в дверь, не в окно, а прямо так, – и сделал руками движение вверх, – в потолок…
– Кто вышел-то?
– Ангел…
Да, ангелы, видать, с Иван Палычем не расставались. И вот эта запрограммированная машина выдавала удивительно живые рисунки. Его «безликие» формы двигались в листе, жили.
Глядя на отца, и сын его пытался взяться за рисование. У него было двое детей – двойняшки. Такие же яркоглазые, но с волосами тусклого золота. Жили они конечно же с матерью. Втолковывая, что научиться надо изображать форму, конкретно параллелепипед, Иван Палыч твердил, что надо рисовать «чумаданы» – так почему-то он произносил. И сын изображал уходящие в перспективу параллелепипеды, представляя чемоданы. Это была уже его – Ушаковская школа.