- То, что мил'с'дарь сейчас услышит, должно остаться между нами, - трубным голосом сказал он. – Видишь ли, мил'с'дарь… Мне бы не хотелось быть неверно понятым… Как думаешь, сколько еще мы можем выдержать?
- Не знаю, сколько мил'с'дарь пожелает услышать, - буркнул Кшиштоф.
Струсь выпрямился.
- Мы тут не в веселом доме, с горелкой и курвами, мил'с'дарь наместник, - процедил он. – Если я спрашиваю, ты, будь уж добр, ответь мне точно.
- Не удержимся даже недели.
- Нам будет помощь. Должна быть! Неужто Его Королевское Величество должнобыло бы утратить столицу этой страны? Не может такого быть!
- Лично я в подмогу не верю. Никто не верит…
Струсь медленно поднялся. Он взял Кшиштофа за плечо и подвел его к окну. Наместник поднялся с трудом. У него кружилась голова, в особенности, когда шел. Комендант открыл ставни. Вилямовский сощурил глаза, когда в них ударило сияние осеннего дня. Из этой части Грановитой31 Палаты открывался вид на все Замоскворечье – сейчас серое и выжженное после недавних боев. По пожарищам суетились люди. Целые отряды выходили на военные учения, а дальше, где разбили лагерь, можно было видеть целые толпы московского простонародья и воинов. По другой стороне Москвы-реки Кшиштоф видел регулярные линии валов и фортификационных сооружений с нацеленными в стены Кремля пушками. Иногда даже сюда, в Грановитую Палату доносилось конское ржание или людские голоса. На дворе царила осень. В желтом, приглушенном свете солнца на той стороне трепетали хоругви с изображениями святых.
- Стоят, - сказал Струсь. – Стоят и ждут. Сто тысяч войска. И подумать только, тысяч двадцать нашей кавалерии и пехоты разогнали бы это сборище на все четыре стороны. Ждут… Если мы им сдадимся, они разорвут нас на клочья. Мы обязаны выстоять. Я, польский шляхтич, не стану выпрашивать милости у этих бородачей в их завшивленных шубах! – взорвался он. – Не могу! А помощь придет! И нас спасут! Если мы потерям Москву, то станем ничем! Я не могу этого допустить.
- Люди обессилены, - совершенно безразличным тоном сообщил Вилямовский. – Гусары уже съели своих лошадей. От голода у всех мутится в головах. Сейчас начнут есть друг друга.
- Так что я должен сделать? Поддаться? А ты уверен, что они, - Струсь указал булавой на московский лагерь, - выполнят договоренности?!
- И так нам всем смерть писана.
- Я предпочитаю погибнуть здесь, в Кремле, как последний защитник Речи Посполитой, чем как падаль, разорванная этими московскими псами.
- Так может, возьмем сабли в руки и выйдем за стены…
- Пешком? Как гайдуки? Практически ни у кого не осталось лошадей. Возможно, мил'с'дарь, ты и прав, - буркнул Струсь. – Только я с тобой хочу поговорить о чем-то другом. Слышал я, что у тебя неприятности. Солдаты, некоторые солдаты, ой как мил'с'даря не любят. Мне хотелось бы знать: за что.
- Не разрешаю выкапывать тел из могил и срезать казненных с виселицы. Сегодня они пожирают трупы, а завтра один другому разобьет голову, чтобы наесться досыта.
Струсь как будто бы колебался. Медленно, словно бы раздумывая, он занял свое место.
- Знаю, что так оно творится, - сказал он. – Все знаю. – Это хорошо, что ты, мил'с'дарь, ведешь себя по-шляхетски. Только не всегда все оно такое, как выглядит… Когда-то, сам помню, сидел в одной крепости в Ливонии… Служил я тогда еще под его милостью Ходкевичем. Старый медведь с помощью не спешил. Там тоже было тяжело. Даже хуже, чем здесь. Но крпость мы удержали. И, благодаря этому, наша армия могла потом переправиться через Двину.
- Зачем ваша милость все это мне рассказывает?
- Потому что, видишь… - у Струся неожиданно словно бы не стало хватать слов, - это же война. А на войне бывает так, что цель достигается разными хитростями.
- И что, такими хитростями должно стать пожирание людской падали?
- Нет, конечно. Это мил'с'дарь меня неверно понял. Это грех тяжкий… самый ужасный, но… Ты молодой, способный, злой, с этим не соглашаешься. Не надо так… поступать. Таким образом ты лишь усиливаешь беспокойство. Разглашаешь это повсюду. Зачем? Сохрани все это для себя. Тебя же самого никто не заставляет есть трупы. Мои ротмистры слышат об этом и давят на меня, чтобы я сдал Москву. А мы же обязаны выстоять.
- Не понимаю, верно ли я вашу милость слышу?! – вскричал Кшиштоф. – То есть как это – для того, чтобы удержать за собой столицу, мы должны превратиться… в зверей? Мы должны убивать и пожирать убитых, словно крысы? Никогда!
- Так ведь тебя самого никто так делать и не заставляет, мил'с'дарь наместник. Все об этом знают и молчат. Один только ты…
- Да вы понимаете, ваша милость комендант, чего от меня требуете? Чтобы я с этим согласился? Никогда! Мы в аду. Каждый день кто-то умирает. Человеческая голова уже стоит семьдесят злотых. Меньше, чем копченая крыса или тушеный голубь. Скоро мы начнем пожирать один другого! Уже пожираем! И мне плевать на то, что все это терпят. Я – шляхтич, я – человек, и во имя этого – не могу. Кто-то обязан со всем этим не согласиться, и таким человеком являюсь я! У меня имеется на это право, шляхетское право liberum veto32. Veto! Я не соглашаюсь! Не позволяю творить подобные вещи! А Москву мы и так не удержим.