— Наундорф, Фросдорф…
Меж тем непредсказуемые и неодолимые события, цепью следуя одно за другим, все выше и выше вздымали адвоката-республиканца, пока однажды он не оказался представителем самой Франции! Чтобы все сложилось именно так, а не иначе, немцы должны были захватить в плен более ста пятидесяти тысяч французских солдат со всеми их пушками, и снаряжением, и развевающимися знаменами, с их маршалами, с их императором, а теперь и с их столицей! Нет, это не сон, а явь.
Вот почему воспоминание о другом сне, более, в общем, правдоподобном, на несколько мгновений захлестнуло г-на Жюля Фавра в тот самый вечер и в том самом пустынном зале, где только что закончились переговоры, от которых зависело благополучие — более того, существование! — его сограждан.
Мрачный, подавленный, он помимо воли кидал теперь такие взгляды на врученный ему некогда Перстень, словно перед ним было привидение. И Фавру чудилось, что сквозь прозрачную поверхность опала, где, как и на небе, играли багровые вспышки, проступают, мерцая вокруг геральдической фигуры Беллоны-мстительницы, полустертые очертания того древнего герба, который столетия назад сверкал на щите Людовика Святого.
Неделю спустя, когда условия прекращения военных действий были приняты коллегами Фавра — членами правительства национальной защиты, — он приехал в Версаль, дабы в качестве полномочного посла подписать перемирие, означавшее чудовищную капитуляцию.
Дебаты пришли к концу. Г-н Бисмарк и г-н Фавр еще раз прочитали соглашение и добавили к нему завершающий 15-й параграф, который гласил:
«В удостоверение чего каждая из договаривающихся сторон подписью и печатью скрепила вышеизложенные условия.
Заключено в Версале 28 января 1871 года.
Подписано: Жюль Фавр. Бисмарк».
Г-н Бисмарк приложил печать и попросил г-на Фавра исполнить ту же формальность, дабы вошел в силу документ, подлинник которого поныне хранится в Берлине, в государственном архиве Германской империи.
Г-н Фавр сказал, что в треволнениях этого дня забыл взять с собой печать Французской республики и хотел было послать за ней нарочного в Париж.
— К чему такая проволочка, — возразил г-н Бисмарк. — Вполне достаточно и вашей печатки.
И, словно ему все было известно, Железный канцлер неторопливым жестом указал на Перстень, дарованный французскому посланнику Неизвестным.
Услышав эти слова, этот леденящий душу внезапно предъявленный Судьбою иск, вспомнив вещее напутствие, насквозь пропитавшее коронную драгоценность у него на пальце, Жюль Фавр остолбенел и, точно ему изменил рассудок, неподвижным взглядом уставился на своего непроницаемого собеседника.
Воцарилась такая тишина, что стало отчетливо слышно, как в соседних залах отрывисто щелкают телеграфные аппараты, уже разнося великую новость по всей Германии, по всему миру; слышны были и свистки паровозов, уже увозивших войска к границе. Фавр перевел глаза на Перстень.
И ему почудилось, что вкруг него в этом старинном королевском зале, вызванные заклинанием, витают и теснятся некие тени и, незримые, ждут предначертанного мгновения.
Будто и впрямь уполномоченный вышним велением свершить некий искупительный акт, Жюль Фавр почувствовал, что не смеет, заглушив голос совести, ответить неприятелю отказом.
Он больше не противился Перстню, который подталкивал его руку к зловещему документу.
— ЭТО СПРАВЕДЛИВО, — сказал он, торжественно склонив голову.
И в конце страницы, означавшей для родины Жюля Фавра новые потоки французской крови, утрату двух огромных провинций — двух прекраснейших в кругу прекрасных сестер! — охваченную пожаром несравненную столицу и сверх того контрибуцию, весом своим превышающую вес мирового запаса звонкой монеты, на пурпуре сургуча, где все еще играли отблески огня, озаряя, помимо воли этого республиканца, три лилии на его руке, он, побледнев, оттиснул таинственную печать, украшенную фигурой ныне забытой божественной Истребительницы, под которой наперекор всему таилась, дабы в этот грозный час внезапно явить себя, душа французского королевского дома.
Перевод Э.Линецкой.