Он пошел к соседнему истопнику — взять у него кайло, а когда он возвращался, те двое показались ему голыми, безлистыми кустами, проросшими за деревянной дверью. А за кустами он видел пустые полки.
Весной, когда травинки стали пробиваться сквозь трещины в асфальте, Вилли сказал Этте:
— Я же только жду, когда можно будет заплатить им все сполна.
— Откуда, Вилли?
— Можем накопить.
— Как?
— Сколько мы откладываем в месяц?
— Ничего.
— А сколько ты зажала?
— Ничего у меня не осталось.
— Ну, заплачу им по частям. Богом клянусь, заплачу.
Вся беда была в том, что денег достать было негде. Но бывало, что, обдумывая всякие способы, как раздобыть монету, Вилли мысленно забегал вперед и представлял себе, что будет, когда он, наконец, сможет им заплатить. Возьмет пачку долларов, стянет их широкой резинкой, потом, поднявшись из своего подвала, выйдет на улицу и по пяти ступенькам спустится в лавочку. И он скажет Панессе: «Ну вот, старичок, держи, наверно, думал, что я никогда не заплачу, другие небось не платят, да я и сам не всегда… Ну, а теперь — всё, вот они тут, под резинкой, крепко держатся».
И, подбросив пачку на ладони, он положит ее на самую середину прилавка, словно делая ход в шашки, и маленький старичок вместе с женой станут ее раскладывать, ахая и охая над каждой мятой долларовой бумажкой и удивляясь, что их так много удалось вложить в такую тугую пачку.
Так мечтал Вилли, только осуществить свою мечту ему не удавалось.
А работал он изо всех сил. Он вставал рано, мылом и жесткой щеткой тер всю лестницу с чердака до подвала, потом протирал ее влажной тряпкой. Он вычистил перила и натер их так, что они сияли по всему ходу, и отполировал порошком и суконкой почтовые ящики до того, что в них можно было глядеться, как в зеркало. Он и себя увидел в отражении — тяжелое лицо с неожиданными рыжими усами, которые он недавно отпустил, коричневую суконную кепку, оставленную недавно выехавшим жильцом в шкафу, среди хлама. Этта помогала ему в работе, и они вычистили весь подвал, вымели темный двор под перекрещенными веревками для белья, торопливо выполняли любую просьбу жильцов, даже тех, кого недолюбливали, везде чинили раковины или уборные. Работали они оба до изнеможения, с утра до вечера, но, как они и предвидели, денег от этого не прибавилось.
Однажды утром, когда Вилли начищал до блеска почтовые ящики, он нашел в своем ящике письмо. Сняв кепку, он распечатал конверт и, поднеся липок к свету, прочел кривые, дрожащие строчки. Миссис Панесса писала, что муж у нее заболел, лежит дома, и денег у них нет, так что не может ли он заплатить ей хоть десять долларов, остальное подождет.
Он изорвал письмо в клочки и весь день прятался в подвале. Вечером Этта, искавшая его повсюду, нашла его в котельной, за трубами, и спросила, что он тут делает.
Он рассказал ей про письмо.
— Да разве от этого спрячешься? — уныло сказала она.
— А что мне делать?
— Спать иди, чего же еще.
Он лег спать, но на следующее утро вскочил чуть свет, натянул комбинезон и выбежал из дому, накинув пальто на плечи. За углом он нашел ссудную лавку, где ему, к великой его радости, дали за пальто ровно десять долларов.
Но когда он прибежал домой, напротив, у дверей, стояло что-то вроде катафалка и двое в черном выносили знакомого вида сосновый ящик — очень маленький и узкий.
— Это кто помер, ребенок, что ли? — спросил Вилли у кого-то из жильцов.
— Нет, старик, Панесса его фамилия.
Вилли лишился речи. Глотка у него словно окостенела.
Когда сосновый ящик вынесли из дверей, миссис Панесса, согнувшись от горя, в одиночестве просеменила за ним.
Вилли отвернулся.
— Отчего он помер? — хрипло спросил он у жильца.
— А почем я знаю?
Но миссис Панесса, идя за гробом, услышала.
— От старости! — тонким голосом прокричала она.
Вилли хотел сказать что-нибудь хорошее, но язык висел у него во рту, как высохший плод на ветке, а сердце походило на окно, замазанное черной краской.
Миссис Панесса уехала жить сначала к одной дочке с каменным лицом, потом — к другой. А счет так и не был оплачен.
Плакальщики
Кесслер, бывший закупщик яиц и масла, жил один, на пособие. И хотя ему давно стукнуло шестьдесят пять, любой оптовик, закупавший масло и яйца, взял бы его на службу, так быстро и умело он разбирал и сортировал товар. Но характер у него был сварливый, его считали склочником, и оптовики обходились без него. Оттого он и ушел с работы и жил один, очень скромно, на свою пенсию. Кесслер занимал тесную дешевую квартирку на верхнем этаже запущенного многоквартирного дома на Ист-Сайде. Никто к нему не ходил, должно быть оттого, что надо было долго подыматься по лестнице. Так он и жил, в одиночестве, как прожил почти всю жизнь. Когда-то у него была семья, но он возненавидел свою жену, своих детей, они ему только мешали, и через несколько лет он от них ушел. Больше они не виделись — он их не искал, да и они о нем не справлялись. Прошло тридцать лет. Он понятия не имел, где они сейчас, и никогда о них не вспоминал.