Наверное, именно такие глаза были и у меня, когда я ее впервые увидел.
Кондуктор Олеся
Был май, было тепло. Впереди экзамены, а за ними – целая жизнь. Олесе не хотелось чего-то бояться, не хотелось беспокоиться и тревожиться. Но все окружающие от нее только этого и требовали. «Ну, что, ну?», «А сдавать что собралась?», «А боишься прям очень-очень?», «А в город какой собираешься?», «А ВУЗ-то, ВУЗ выбрала?», «По жизни-то определилась? Потом нельзя. Сейчас обязательно нужно» – доносилось со всех сторон. Сестренка завидовала Олесе, мама надежды возлагала, дочь-то выросла. В школе тысячу тестирований для профориентации проводили, дабы деточки наверняка выбрали. И по способностям, по способностям.
А Олесе вот не думалось о взрослой жизни. Она сидела на лавке в парке и лизала мягкое мороженое. Ну и что с того, что неприлично слюни свои по рожку размазывать. Олеся ела, как хотела, и не заботилась о мнениях. А кому-то еще не нравилось ее летнее платье в горошек, говорили, что старомодное больно. Да и носочки белые с босоножками надевать – дурной тон. Так одноклассницы Олесе сказали. А девушка только плечами пожала, да и пошла в парк. За мороженным. Смотрела она на яркое солнце сквозь кленовые листья и думала, что люди странные вокруг нее. Вечно спешащие, измотанные. А вот Олеся никуда торопиться не привыкла. Она думала о том, что жизнь, на самом-то деле, не так скоротечна, как ее описывают. Что если не спешить никуда, то можно успеть и пожить, и порадоваться.
А окружающие ее странной считали: волосы вроде рыжие, а как будто выцветшие, блеклые чересчур; ресниц и бровей вообще на лице не видно, глазки голубенькие, но водянистые, словно и на них у природы красок не хватило, да и кожа бледная-бледная. Не девчонка, а тень, в общем-то говоря. Ни слова громкого от нее не слышали никогда, ни мнения никакого, ни мыслей дельных. Все сидела она, наблюдала за всеми, да только бурчала что-то в ответ, когда расшевелить ее пытались. Нерасторопная, неактивная. Все по парку бродила в тени деревьев. А на солнце нельзя ей было: сгорит, а может, и растает совсем.
После выпускного собрала Олеся вещи, да и поехала в Петербург. С детства о нем мечтала, снился он ей часто, хоть и не бывала она там никогда. Невский проспект ей представлялся громадной набережной, вымощенной округлыми плиточками. И повсюду стихи читают. Из микрофонов то Бродский, то Ахматова. И много-много домов, прямо как в Венеции, в Неву упираются. Из окошка глянешь, а там простор речной. И дожди, дожди все время хлещут, да так, что не видно ничего. Колоны даже Александровской не рассмотреть от Адмиралтейства. И ночи круглый год белые. Поэтому люди в Петербурге днем работают, а ночью по улицам прогуливаются с бутылочкой сидра, да и говорят о духовном только, не торопятся никуда. Ночью ведь некуда торопиться. Можно и для себя пожить. А на всех площадях совершенно точно поют. И красиво поют, с душой.
Ругалась мама сильно, когда Олеся сказала, что не собирается поступать никуда. Сказала дочка, что поедет город смотреть. Работу найдет, а потом, может, и поступит.
Петербург встретил Олесю знойным солнцем. Да таким ярким, что она обомлела сразу. Вроде бы, и ветерок прохладный тянет, а щеки горят. Невский оказался большой улицей. И людей так много на ней было, страх. Не протиснуться. Олеся даже растерялась. Села в первый троллейбус да и поехала. Не понятно, куда и зачем. Просто устала она, а в троллейбусе окна большие, прозрачные. И город смотришь, и идти никуда не надо.
Тут вдруг осенило Олесю. А чем не работа? Чем не профессия? Разъезжай целый день, да в окно смотри. Как раз объявление висит, что требуются и кондукторы, и водители троллейбусов. И соц. пакеты, и зарплата достойная. «Мама довольна будет» – подумала Олеся.
Прошла она обучение краткое, да начала работать. Одного Олеся не учла – с людьми ей говорить приходилось, много говорить. То подростки озлобленные на весь мир, ежистые, карты прикладывать отказываются, то бабульки кричали, что на рубль она их обсчитала. А бывало девушки, молодые, красивые, смотрели на Олесю свысока и открыто платить отказывались. «От тебя не убудет» – нахально отвечали они.
Но Олеся не сдавалась никогда. Отходила к поручню, поправляла смешную короткую челку, косы подтягивала, а потом улыбалась в ответ, хорошего дня желала. И так приятно было ей видеть, как лица хмурые и озабоченные, чуть светлее становились.
А вот однажды, зимой уже, загрустила сильно Олеся. В Петербурге зима холодной оказалась, ветер до косточек пробирает, злится. Да и Нева со своим подружками льдом толстым и холодным укуталась. Летом реки ясные, синие, за собой зовут. Катера все туда-сюда шмыгают. А к зиме воды темнеют, серое низкое небо в них тонет. Вот и заметила Олеся, что как только речки любимые льдом покрылись, так и настроение ее потухло. Ушла радость летняя, восторг. Осталась тяжелая монотонная серость, которая, впрочем, Олесе нравилась. Всегда на душе у нее так было. Вроде бы серо, но спокойно, умиротворенно. Нашла она свой город.