Нет, думаю, бесстыжие твои глаза, не бывать этому, не уеду я отсюда, пока не сочтусь с тобой…
– И, поверьте мне, я настою на своем, – добавляет она. – Мои коллекции важнее ваших подозрений.
Не желая обострять с ней отношения, я сделал вид, будто растерялся и даже побаиваюсь ее угроз.
– Ладно, – говорю, – не будет больше ко мне этот мальчик ходить, извольте.
Вечером звонят. Иду отворять. В коридоре старуха мне уж навстречу бежит.
– Там ваш мальчик приходил.
Выхожу в переднюю – никого. Открываю дверь – на крыльце тоже никого. Оглядываюсь. Смотрю – Виктор мой идет по улице прочь от особняка.
– Виктор! – кричу. – Витька, постой!
А он идет, не оборачивается, только рукой махнул… Догнал я его.
– Ты что? – спрашиваю. – Загордился, разговаривать не хочешь?
– Александра Евгеньевна сказала, чтобы я больше к тебе не ходил, – бурчит он.
Обидела старуха мальчишку!
– Эх ты, баранья твоя голова, – говорю. – Меня бы спросил. Я тебе по-прежнему товарищ, только положение сейчас изменилось.
Подумал-подумал я, да и поделился с Виктором своими подозрениями… Не все, конечно, сказал, но сказал о том, что не спится мне и кажется, будто собираются в особняке по ночам вредные для советской власти люди…
Глаза у мальчишки заблестели, слушает, слова не проронил.
– Лучше мне из дому теперь пореже выходить, – говорю. – Ты ко мне под окно наведывайся. Подойди незаметно и постучи тихонько по стеклу… Азбуку-то, которой я тебя учил, не забыл?
– Нет, не забыл, – отвечает. – Ты не сомневайся, Иван Николаевич, я к тебе и днем и вечером буду подкрадываться под окно.
– Вот и хорошо, – говорю. – Может статься, понадобится мне от тебя помощь…
Пожал я ему руку, и обратно к себе домой.
Часа через два слышу – постукивает в окно: “Я тут, Иван Николаевич”.
Ну, думаю, отлично, связь налажена, и тоже стучу по стеклу, будто от скуки: “Все в порядке, иди спать”.
С этого дня жизнь моя, надо прямо сказать, стала еще скучнее. Лишился я единственного приятеля, сижу один в доме вместе со старухой и делать мне решительно нечего. Старуха все дни напролет книжки читает, и я почитываю. Никто к ней не ходит, и чувствую я, что так никого мне и не дождаться. Понятно: и старуха, и ее “племянники” настороже – зверя в одну и ту же ловушку два раза подряд не заманишь.
Наступил октябрь. Начались дожди, стало холодновато. Откроешь форточку – с улицы дует сырой промозглый ветер. Небо серое, в тучах. В газетах тоже всякие невеселые сообщения… В общем – пасмурно.
Внешне отношения у меня со старухой вполне приличные. Она женщина умная, и себя я тоже не считаю совсем глупым человеком. Оба понимаем: зря цапаться нечего… Худой мир лучше доброй ссоры, как говорится.
Правда, оба мы начеку, оба, фигурально выражаясь, друг с друга глаз не сводим.
Как-то хлопнула парадная дверь, я к выходу, старуха у двери. Услышала, что я иду, – хлоп дверью перед самым моим носом. Показалось мне, что с кем-то она разговаривала, открыл я дверь – на крыльце никого.
– Погодой интересуетесь? – спрашивает она меня.
– Да, – говорю, – погодой. Погулять хотел, да вот дождик…
Однако по вечерам по-прежнему она захаживала ко мне. Придет, сядет на диван, кружевцо какое-нибудь вяжет, расспрашивает меня о моей жизни, сама рассказывает, как в молодости на балах танцевала… Очень мило беседуем, как самые закадычные друзья,
Как-то вечером сидела она у меня, а Виктор в окно стучит. “Эх, – думаю, – не вовремя…”
Старушка сразу встрепенулась.
– Кажется, стучат? – спрашивает.
Но я не растерялся, – чтобы лишних подозрений не было, всегда лучше поменьше от правды уклоняться.
– Это Виктор, – говорю. – Меня проведать пришел. Я с ним теперь через форточку объясняюсь. Вот он и стучит.
Открываю форточку, кричу:
– Это ты, Виктор?
А он мне в ответ:
– Я, Иван Николаевич!
– У меня тут Александра Евгеньевна!.. – кричу ему. – Завтра поговорим!
Паренек догадливый, сообразил.
– Ладно! – кричит. – Завтра так завтра! Вижу – успокоилась старушка.
– Вы бы пошли, погуляли с ним, – говорит.
– Я бы пошел, – отвечаю, – да простудиться боюсь.
– А все-таки неприятный ребенок этот Виктор, – говорит она. – Грубый какой-то…
– Ничего не поделаешь, – отвечаю, – без гувернантки воспитывается.
– И не мешает он вам? – спрашивает она.
– А если мешает, – отвечаю, – я постучу ему: мол, занят, не мешай, он и уйдет. – И даже набрался нахальства, думаю – не может же эта старуха азбуку Морзе знать, – и выстукал Виктору: “Приходи попозже”.
Пожелала она мне приятного сна, ушла к себе.
Слышу: Виктор снова стучит, тихо-тихо: “Пришел я”.
“Приходил сегодня кто-то к старухе, – выстукиваю я, – не могу к тебе выйти”.
“Понимаю”, – отвечает Виктор.
“Пока все”, – стучу я и опять остаюсь в одиночестве.
Спать нельзя, мало ли что может случиться, читать надоело, делать нечего. Когда, думаю, эта мука кончится… За окном дождь, а в доме тишина такая, что в пору удавиться.
8
Когда же это случилось, дай бог памяти… Десятого октября, вот когда это случилось.
Хоть и похвалился я, что не спал в ту пору, все-таки случалось иногда вздремнуть, – вполглаза, как говорится, но случалось. Проснулся я утром, в комнате прохладно. Взглянул в окно – стекла запотели. Выглянул наружу – на улице серенький туман. Совсем погода испортилась, настоящая осень на дворе, грязь, слякотно, а люди по улице все идут, идут…
В те дни чувствовалось необычное оживление. Решалась судьба Петрограда. Город готовился к обороне. На случай вторжения белогвардейцев отряды рабочих рыли окопы и складывали баррикады из дров, на перекрестках устанавливали артиллерийские орудия, в окнах домов делали из мешков с землей бойницы… Белогвардейцы грозили разграбить город и перерезать рабочих и работниц, красноармейцев и матросов, и все население Петрограда готовилось дать врагу жестокий отпор.
Встал я, самому хочется на улицу, поближе к товарищам, а уйти не могу, вдруг здесь враги закопошатся…
Шаркает, слышу, старуха в коридорчике, туда и сюда, туда и сюда… Думаю: чего это она разбегалась?
– Иван Николаевич, вы спите? – спрашивает она меня из-за двери.
– Проснулся, Александра Евгеньевна, – отвечаю.
– Что-то холодно, – говорит она из коридорчика.
Ага, думаю, пробрало, то-то она разбегалась, согревается…
– Неужто холодно? – говорю. – А я и не замечаю.
– У вас кровь молодая, – говорит она. – Не принесете ли дров, Иван Николаевич?
А надо сказать, что дрова находились на моем попечении. Я их заготовлял, я их берег, и даже ключ от подвала держал у себя в кармане.
– Зачем запирать? – говорит мне как-то старуха. – Мы с вами в доме одни.
– А для порядка, – объяснил я, – чтобы крысы туда не забежали.
Спокойнее как-то мне было, что подвал заперт и ключ у меня находится. А то заберется туда кто-нибудь, – была у меня такая мысль, – да еще пристукнет, когда пойдешь за дровами.
Сунул револьвер в карман, – я никогда оружия без себя в комнате не оставляю, – затянул ремень, обдернул гимнастерку, выхожу.
– Отчего не принести дровишек, – говорю, – благо они у нас не по ордеру выдаются.
Иду к парадной двери, старуха около меня семенит.
– Вы охапочки две дайте мне, Иван Николаевич, – просит она.
– Что ж, – говорю, – можно.
Спускаюсь вниз по лесенке, отпираю дверь, захожу в подвал, набираю охапку дров, и вдруг дверь хлоп – и закрылась. Я к двери, надавил, а там, снаружи, слышу – задвижка щелкает.
– Попался, Ваня, к ведьме в лапы, – говорю я сам себе.
В подвале темно, ничего не видно. Нашел ощупью дрова, присел на них около стенки, думаю – что делать? Стрелять в дверь? Замок такой, что никакими пулями не пробьешь, да и пули поберечь надо. Вступить в переговоры? Черта с два договоришься с этими гадами, да и переговариваться не с кем… Аховое твое положение, Ваня, думаю. Но волноваться себе не позволяю. Хватит, думаю, погорячился уже раз, толку от этого мало.