После обыска нас с тов. Нынюком перевезли на берег. Здесь мы были отведены на гауптвахту -- в маленький одноэтажный домик на берегу, по соседству с Мариинским дворцом. Ранним вечером нас вывели на улицу. При свете лучей заходящего солнца защелкали "кодаки". Среди фотографов были финские офицеры.
Затем нас отвезли на вокзал и посадили в вагон третьего класса. Высокий и сухой финский офицер, приставленный в качестве конвоира, глядел с нескрываемой враждой и обращался с нами грубо и надменно. Представитель английского консульства в Гельсингфорсе и уполномоченный датского Красного Креста, которые также сопровождали нас до границы, возмутились таким отношением и настояли на переводе нас в мягкий вагон.
Мы быстро заснули и не успели заметить, как утром приехали на финскую пограничную станцию. В сопровождении англичанина и датчанина, под конвоем финских солдат пешком с чемоданами в руках отправились к желанной советской границе. Была ясная, солнечная погода. Незаметно прошли расстояние, отделяющее финскую пограничную станцию от Белоострова. Показался белоостровский вокзал с огромным красным плакатом, обращенным в сторону Финляндии: "Смерть палачу Маннергейму!" Впереди обрисовался небольшой деревянный мостик с перилами через реку Сестру. Нам приказали остановиться у самого мостика перед спущенным пестрым шлагбаумом. Я поставил чемодан на землю, снял шляпу и с облегчением вытер со лба пот.
XXI
Как трепетно забилось мое сердце, когда по ту сторону моста, на советской земле, я увидел развевающиеся по ветру ленточки красных моряков! Медные трубы оркестра ярко блестели на солнце.
На советской стороне к мостику подошла группа людей, одетых в английские зеленые френчи и блинообразных фуражках с торчащими длинными козырьками. Коренастый финский офицер, руководивший церемонией обмена, распорядился поднять шлагбаум и вышел на середину моста. Советский шлагбаум также приподнялся, и оттуда один за другим стали переходить в Финляндию английские офицеры.
Первым прошел майор Гольдсмит, офицер королевской крови, глава английской кавказской миссии, арестованный во Владикавказе. Широкоплечий и рослый брюнет, он, с любопытством разглядывая меня, по-военному взял под козырек. Я приподнял над головой свою фетровую шляпу и слегка поклонился...
Когда границу перешел восьмой или девятый английский офицер, наши моряки запротестовали. У них зародилось сомнение, как бы финские офицеры не надули. Они потребовали, чтобы я немедленно был переведен на советскую территорию. Финны упрямились. Они тоже не доверяли нашим, явно опасались, что после моего перехода через границу обмен будет прекращен и остальные английские офицеры не вернутся из плена.
В результате коротких переговоров обе стороны сошлись на компромиссе. Было решено поставить меня и товарища Нынюка на середину моста, с тем что, когда от нас уйдет последний англичанин, мы тут же перешагнем через границу.
Едва лишь я и тов. Нынюк вступили на мост, как высланный для встречи нас оркестр торжественно заиграл "Интернационал". Финские офицеры, застигнутые врасплох, растерялись, не знали, что делать. Их выручили из неловкого положения англичане. Те, словно по команде, все, как один, взяли под козырек. Вслед за ними туго затянутые в белые перчатки руки лощеных финских офицеров неуверенно и неохотно тоже потянулись вверх, вяло согнулись в локте и едва прикоснулись к кокетливым каскам...
Безмерная радость охватила меня, когда после пяти месяцев плена я снова вступил на советскую землю. Сердечно поздоровался с товарищами, поблагодарил моряков за теплую встречу. Они в свою очередь крепко жали мне руку, поздравляли и удивлялись, как дорого котируются большевики на мировом рынке. Подумать только, двоих большевиков обменяли на девятнадцать английских офицеров! Оказывается, англичане, согласившись вначале обменять нас на одного своего офицера и четырех матросов, затем повели себя, как купцы, начали торговаться. И выторговали-таки девятнадцать своих офицеров.
Среди встречавших меня в Белоострове был, между прочим, покойный финский товарищ Иван Рахья. Он предложил мне поехать в Питер на автомобиле, но я отправился по железной дороге.
На белоостровском вокзале наши пограничники попросили меня поделиться своими западноевропейскими впечатлениями. С площадки вагона я произнес небольшую речь о международном положении. Особо остановился на интервенции против РСФСР.
Было это 27 мая 1919 года. С помощью английского флота Юденич вел тогда первое свое наступление на Питер -- один из самых революционных городов мира.
Взятие Энзели
I
Серго Орджоникидзе жил в Баку на площади Свободы, недалеко от могилы жертв революции.
Вход в его квартиру был со двора, небольшого, но довольно опрятного. Просторные светлые, но скудно меблированные комнаты с длинной стеклянной верандой казались пустыми. Крепкие деревянные половицы блестели свежей ярко-желтой краской. Однако даже эта новизна пола не придавала квартире уюта. Здесь было что-то от походного бивуака, всегда толпилась масса народу, раздавались непрерывные, режущие ухо телефонные звонки.
По вечерам за чайным столом, покрытым клеенкой с цветными узорами, собиралась большая компания. Чай разливала приветливая и радушная жена Орджоникидзе -- простая и добрая женщина, как мать о сыне заботившаяся о Серго.
16 мая 1920 года, когда мы сидели за чайным столом, к Орджоникидзе пришел Нариман Нариманович Нариманов -- человек с бронзовым цветом лица, большой лысиной и темными, как чернослив, глазами. Он был председателем Совнаркома Азербайджанской Советской республики и только что вернулся из Москвы.
Я поглядел на часы: приближалось время, назначенное для съемки с якоря. Поднялся из-за стола и стал прощаться.
-- Ну, товарищ, желаю вам успеха, -- сказал Нариман Нариманович, глядя на меня своими глубокими темными глазами.
Раскрасневшийся от волнения Серго тоже произнес несколько добрых слов. Мы обнялись и крепко расцеловались.
В лице тт. Орджоникидзе и Нариманова я получил как бы последнее напутствие партии и правительства Советского Азербайджана. Расставшись с ними, сел в ожидавший меня у ворот длинный открытый автомобиль, сильно потрепанный в астраханских песках за годы гражданской войны, и поехал в военную гавань. Искусный шофер Астафьев, полный, широкоплечий, словно из одних мускулов сотканный матрос, быстро вез меня по тускло освещенным улицам Баку.
Проехав мимо Приморского бульвара, помчался по нескончаемой набережной в сторону Баилова мыса, окруженного темнеющими вдали горами. Где-то направо мелькнул в стороне резной силуэт тонкого минарета.
Добравшись до военной гавани, я поднялся на борт эскадренного миноносца "Карл Либкнехт" и приказал сниматься с якоря. Население города уже спало, и уход эскадры, по крайней мере до утра, мог остаться незамеченным.
Зашипели паровые лебедки, прозвенели звонки машинного телеграфа, загремели тяжелые чугунные звенья якорного каната, и миноносец плавно и медленно стал отделяться от каменной стенки. Мы проплыли мимо мигающих огней маяка на острове Нарген и ушли в черный, как нефтяная копоть, сумрак каспийской ночи.
II
Горячее южное солнце заливает безбрежную синеву Каспийского моря. Мерно подрагивает стальной корпус эсминца. Из широких его труб выбиваются и относятся ветром густые клубы дыма.