– Э-эй, Цапля!
– Вот вам и говорящая Цапля!
Нет, не получается произнести ни слова. В ту ночь, когда он встал пописать и в коридоре наткнулся на какого-то человека и даже вскрикнул от неожиданности, а человек присел возле него на корточки, легонько щелкнул его пальцами по груди, сказал: “Привет, мужичонка. А я, стало быть, твой папа”, – в ту ночь началось то, что никак не может существовать рядом со всей этой ерундой.
Дима натягивает лямки ранца и кидается к школе.
– Цаплин, опять опоздал.
– Извините, Катерина Пална.
Пока он идет на свое место, сыплются привычные шутки.
– Да Цаплю ветром снесло.
– Опять, небось, лягушек ел. Лягушки вку-у-усненькие.
Катерина Пална стучит карандашом по столу:
– Тишина! Записали число, открыли учебники.
Он садится, достает тетрадь и учебник и тихонько вздыхает: день начался.
Папа курит на балконе, Димка сидит в комнате на диване, смотрит мультик. Вернее, только делает вид, что смотрит. На полу возле дивана – опустевшая спортивная сумка. Сдулась, как праздничный шар, забытый в каком-нибудь дальнем углу: вытаскиваешь этот сморщенный лоскуток и вспоминаешь, каким ярким и торжественным он был, пока хранил в себе тугой воздух праздника. На дне сумки теперь только узелок скрученных носков и электрическая бритва, обернутая собственным проводом. “Форму могли убрать в шкаф”, – решает Димка. Но в шкафу, в пестрой колонне одежды, качнувшейся под его рукой, формы тоже нет. “А может, в химчистке? – думает он, возвращаясь на диван. – К выходным решили почистить”.
С балкона возвращается папа.
– Мультики смотришь? – спрашивает.
И сразу ясно, как ему непросто говорить с Димой, быть с ним наедине: голос его какой-то ненастоящий. Папа будто бы хочет сказать каждым своим словом еще что-то, приласкать Диму.
Он садится рядом с ним на диван, смотрит в телевизор.
– Компьютерный? Сейчас все компьютерные крутят, да?
– Нет, не всегда. И рисованные тоже бывают.
– Да-а. А в мое время еще были кукольные. Видел когда-нибудь кукольные?
– Видел. Они неинтересные.
– Да.
Они сидят какое-то время молча, потом папа говорит, будто вспомнив что-то важное:
– Ты, Дима, вот что. Ты, если меня по телефону будут спрашивать, говори, что меня нет. И когда буду, ты не знаешь. Ладно?
– Ладно, – отвечает Димка и тут же решает, что объяснение этому он поищет потом.
Уроки в пятницу тянулись долго, невыносимо долго.
На последней странице черновика он нарисовал море Цаплина: похожие на гигантские эскимо, по горизонту плывут айсберги; в плотных облаках над ними – золотая клякса солнца; птицы висят, размашисто обняв небо; пущенный китом фонтан похож на собачий хвост, да и сам кит – взглядом, что ли, выражением морды – похож на собаку. А под водой – потому что море Цаплина это подводное море – кипит невиданными по форме чешуйчатыми телами, мерцает плавниками, перебирает щупальцами потайная подводная жизнь.
Очень хотелось домой.
До последнего урока Димка кое-как продержался. Но когда на контрольной по математике под костяное постукивание мела на доске начали расти коротенькие грядки примеров, он не вытерпел и расплакался. Цифры на доске вспухли.
Подрагивая, поплыли по стене. В тетради, там, куда шлепнула скатившаяся по щеке слеза, “минус” превратился в рыбий скелет.
– Цаплин, ты чего плачешь, ты не готов к контрольной?
– Цапля ревет, смотрите!
И сразу загудело вокруг. Сзади толкнули в спину.
– Тихо! Цаплин, иди в туалет, умойся и возвращайся.
– Девчонка, плакса!
Когда-нибудь он придет в школу, держа натертую штурвалом сухую папину ладонь, – а папа будет в своей вычищенной и отглаженной форме, на которой сверкают пуговицы с якорями и погоны вышиты золотыми нитками. И они не посмеют, никогда больше не посмеют его обзывать.
На урок он не вернулся. Отсиделся на груде сломанных стульев под лестницей.
Дождался, пока отзвенел звонок, пока у него над головой, окликая друг друга на бегу, глухо гремя пеналами в ранцах, пробегут один за другим классы. Шум, смех, хлесткий стук двери на тугой пружине постепенно ушли из школьного вестибюля – в нем остались лишь размеренные шаги вахтера: ток-ток, ток-ток.
Димка забежал в класс, когда Катерина Пална, сидя за своим столом, прятала в ящик стопку тетрадей. Одной рукой схватил учебник, другой – портфель.
– Цаплин, ты что? Сейчас же вернись!
Ваня Кочубеев, дежурный, вытиравший доску, кинулся ему наперерез, в дверном проеме ловко подставил ему ножку.
– Кочубеев! – успела крикнуть Катерина Пална, пока Дима падал, и снова: – Цаплин!
Дима растянулся посреди коридора.
Ничего, ничего. Папа, может быть, уже переоделся в форму. Да: решил встретить его из школы при параде. Сидит, смотрит задумчиво в окно, и кортик качается возле самого пола. Ничего!
Он бежит, на ходу оглядывая себя: сильно ли испачкался.
Нет-нет, теперь ему вовсе не хочется плакать. Все-таки вокруг разворачивается праздник.
Беленые стволы тополей приосанились, заполнили школьный двор, как прогуливающиеся по портовой набережной капитаны. А позади них – капитанские жены: усыпанные почками ветви лип похожи на нитки зеленых бус.
Посреди двора две кошки втянули под себя лапы, уложили хвосты колечком и дремлют, сплющив глаза в китайском прищуре. Первое клочковатое тепло: чуть в тень – и уже прохладно. Кошки не хотят в тень. Даже проехавший мимо велосипед не согнал их с места.
Димка вдыхает весну: травянистый запах почек и болотистый – нагретых на солнце луж и идет к дому.
Одышливое дыхание улицы, бегущей по ту сторону новостройки. Обрывки не расслышанных, на ветру погибших фраз, оброненных прохожими, шипение велосипедного колеса, лихо перерезающего лужу пополам.
На игровой площадке покачиваются с вялым скрипом недавно опустевшие качели.
Девочка, спрыгнувшая с качелей, уже далеко, подбегает к подъезду, мелькая икрами под клетчатой юбкой. За игровой площадкой экскаватор укусил ковшом землю у самого края длиннющей траншеи, да так и оцепенел.
– Надо было совсем не ходить в школу, – говорит себе Димка, и от этой мысли – от того, что в его голове появилась такая хулиганская, дерзкая мысль, – тихо улыбается.
Он не спешит, хотя сгорает от нетерпения. Ему хочется растянуть этот свой путь домой, этот первый побег из опостылевшего класса, где Катерина Пална оглушительно стучит карандашом в столешницу и кто-нибудь каждую минуту готов напомнить ему, что он тут самый слабый, самый трусливый, – и одновременно хочется сократить этот путь до одного последнего мгновенья, бежать, нестись домой, как та девочка с качелей, чтобы какая-нибудь неожиданная кочка била в подошву обжигающим хлопком и толстые дворовые голуби, не рассчитавшие его скорость, в последний момент прыскали в разные стороны, задевая его крыльями.
В море Цаплина сначала бывает страшно.
Особенно когда погружаешься.
Сначала – голубой, усеянный искрами суматошных рыб.
Потом – синий, в котором кружат большие медленные тени.
Потом синий цвет сгущается, становится неподвижным.
Потом к иллюминатору прилипает непроницаемая черная ночь.
А потом включается прожектор – и вырезает из ночи живое море.
И можно рассматривать его, как вынутый из арбуза кусок.
И как напичканные в арбузную мякоть косточки, сверкают перед завороженным взглядом все эти блики и огоньки подводной жизни.
Тайной, посеянной на спасительной глубине жизни.
1 Ремизов “Посолонь”.
«Дружба Народов» 2008, №1
© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал"