И так же была похожа на монмартрскую компанию русских в 1911году - делегация, с которой она ездила получать премию. "Они были добрые, - сказала она. - Но они не пили и поэтому были совсем черные. Потому что, если бы они выпили, как хотели, все узнали бы, кто они". Но и иностранцы, приезжавшие в Россию, чтобы видеть ее, тоже не все сплошь были сэры Исайи.
Комаровская почтальонша принесла телеграмму с просьбой американского профессора такого-то принять его в такое-то время. Ахматова буркнула: "Чего им дома не сидится?" - и в назначенный час погрузилась в кресло у стола. Гость, приехал с собственным переводчиком, она попросила меня остаться. Профессору было лет сорок, он имел обширные планы - намеревался писать сравнительную историю нескольких государств, в том числе Соединенных Штатов и России, и, кажется, Турции и Мексики, на протяжении нескольких десятилетий не то XIX, не то XX века. Сейчас он собирал материалы по России и, в частности, от Ахматовой хотел узнать, что такое так называемый "русский дух". Он объяснил с прямотой богатого бизнесмена: "В Америке мне сказали, что вы очень знаменитая, я прочел некоторые ваши вещи и понял, что вы единственный человек, который знает, что такое русский дух". Ахматова вежливо, но достаточно демонстративно перевела разговор на другую тему. Профессор настаивал на своей. Она навстречу не шла и всякий раз заводила речь о другом, всякий раз все суше и короче. Он продолжал наседать и в раздражении спросил уже у меня, не знаю ли я, что такое русский дух. "Мы не знаем, что такое русский дух!" - произнесла Ахматова сердито. "А вот Федор Достоевский знал!" - решился американец на крайний шаг. Он еще кончал фразу, а она уже говорила: "Достоевский знал много - но не все. Он, например, думал, что если убьешь человека, то станешь Раскольниковым. А мы сейчас знаем, что можно убить пятьдесят, сто человек - и вечером пойти в театр".
Когда в Ленинград приехал Роберт Фрост, на даче у Алексеева-англиста была устроена его встреча с Ахматовой. Оба имени стояли в списке претендентов на Нобелевскую премию, и замысел познакомить их казался руководителям и болельщикам литературы необыкновенно удачным. Ахматова после встречи вспоминала о ней насмешливо: "Воображаю, как мы выглядели со стороны, совершенные "дедулинька или бабулинька"". (Это к Чуковскому подошел на бульваре ребенок и спросил: "А вы дедулинька или бабулинька?") Профессор Рив, участвовавший во встрече, видел происходившее в другом свете и написал об Ахматовой приподнято: "Как величава она была и какой скорбной казалась". Она прочла Фросту "Последнюю" розу": "несколько мгновений мы оставались безмолвны, неподвижны". Ахматова же рассказывала, что Фрост спросил у нее, какую выгоду можно получать, изготовляя из комаровских сосен карандаши. Она приняла предложенный тон и ответила так же "делово": "У нас за дерево, поваленное в дачной местности, штраф пятьсот рублей". (Фроста-поэта она недолюбливала за "фермерскую жилку". Приводила в пример стихотворение, где он утверждал, что человек, которому совсем уже нечего продать, так плох - хуже некуда. Высказывалась в том смысле, что на таком уровне и таким образом поэту рассуждать все-таки не пристало.)
Летом 1964 годя в Комарове в Доме Театрального общества жила Фаина Раневская. Актерский талант самой высокой пробы и веса, и такой же интеллект и такая же острота ума; своеобразие взгляда на вещи, свобода поведения, речи, жеста; обаяние невероятной популярности, приданной временем трагикомической внешности - все вместе действовало мгновенно и пленительно на тех, кто оказывался с ней рядом. Стало общим местом признание того, что ее артистический дар был растрачен посредственными режиссерами на роли неизмеримо ниже ее возможностей, растаскан на "эпизоды", на "номера". Но печаль и сетования по этому поводу отвлекли внимание даже знавших ее современников от того, что было еще печальнее: так же по пустякам растранжирил век, привыкший считать людей на миллионы, и всю из ряда вон выходящую одаренность этой уникальной натуры, так же не оценен остался калибр личности, С Ахматовой они познакомились и прониклись друг к другу симпатией в Ташкенте, Когда Ахматова написала стихотворение "Ты - верно, чей-то муж...", то прокомментировала строчку "А ты нашел одну из сотых интонаций": "Актер - это тот, кто владеет сотой, то есть ни на кого не похожей, интонацией, она и делает его актером; про это все знает Фаина, спросите у нее". Почтение Раневской к Ахматовой было демонстративное, но ненаигранное. Уточняя почтительность юмором, она обращалась к ней "рабби" и "мадам". Вдову Мандельштама, после ее антиахматовских выпадов, называла исключительно "эта Хазина", по девичьей фамилии. Прочитав в очередных воспоминаниях в начале 80-х годов, что Ахматова не любила Чехова, неожиданно мне позвонила и рыдающим басом, с характерным очаровательным своим заиканием, произнесла негодующую речь, что как же так, сперва "эта Хазина", а теперь "этот..." - осмеливаются публиковать гнусные измышления о том, чего не знают, чего быть не могло, потому что больше всех на свете она чтит двух людей, "А-хан-ночку Андреевну" и "А-хантона Павловича", обоих боготворит, оба гении, и как же одна могла не любить другого, когда он написал "всю правду про всех нас": "Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси..." - и так далее, прочла почти целиком монолог Нины Заречной, с завораживающими паузами, с трагической интонацией, так что получилось в самом деле "холодно, холодно, холодно; пусто, пусто, пусто; страшно, страшно, страшно". В то лето Раневская принесла Ахматовой книгу Качалова-химика о стекле. "Фаина всегда читает не то, что все остальное человечество, - сказала А. А. - Я у нее попросила", Возможно, у обеих был специальный интерес к автору, мужу известной с 10-х годов актрисы Тиме. Через несколько дней мы вышли на прогулку, вернулись, в двери торчала записка, я потом на нее наткнулся, когда перечитывал письма того времени. "A. A. A. Madame Рабби! Очень досадно - не застала. Очень вас прошу, - пожалуйста, передайте Толе мою мольбу - прицепить к велосипеду книгу "Стекло", и если меня не застанет - пусть бросит в мое логово". Все малые "а" тоже, как у Ахматовой, трогательно перечеркнуты горизонтальной чертой. "Логово" был номер на первом этаже Дома актеров, в другой раз он мог быть назван "иллюзией императорской жизни" - словцо Раневской из тех, которыми Ахматова широко пользовалась. Когда-то в Ташкенте она рассказала Раневской свою версию лермонтовской дуэли. По-видимому, Лермонтов где-то непозволительным образом отозвался о сестре Мартынова, та была не замужем, отец умер, по дуэльному кодексу того времени (Ахматова его досконально знала из-за Пушкина) за ее честь вступался брат. "Фаина, повторите, как вы тогда придумали", - обратилась она к Раневской. "Если вы будете за Лермонтова, - согласилась та. - Сейчас бы эта ссора выглядела по-другому... Мартынов бы подошел к нему и спросил: "Ты говорил, - она заговорила грубым голосом, почему-то с украинским "гэ", - за мою сестру, что она б...?" Слово было произнесено со смаком. "Ну, - в смысле "да, говорил" откликнулась Ахматова за Лермонтова. - Б...". - "Дай закурить, - сказал бы Мартынов. - Разве такие вещи говорят в больших компаниях? Такие вещи говорят барышне наедине... Теперь без профсоюзного собрания не обойтись". Ахматова торжествовала, как импресарио, получивший подтверждение, что выбранный им номер - ударный. Игра на пару с Раневской была обречена на провал, но Ахматова исполняла свою роль с такой выразительной неумелостью, что полнота этого антиартистизма становилась вровень с искусством ее партнерши. Мартынов был хозяином положения, Лермонтов - несимпатичен, но неуклюж и тем вызывал жалость.