В ее комнате против деревянной полки с самыми разными книгами, от подаренной, только что вышедшей, которую она, как правило, спешила кому-то передарить, до французского томика Парни или латинского Горация, стоял старый ламповый радиоприемник "Рекорд", с двумя диапазонами: средних и длинных волн. Она говорила, что у него внешность, предполагающая на стене над ним обязательный портрет товарища Сталина: в журналах 40-х годов печатались фотографии уютных комнат, с улыбающимся семейством, с изобилием на столе, с фикусом, со Сталиным в красном углу, а под ним - "Рекорд". Однажды среди бела дня мы поймали по нему передачу радио "Свобода": диктор, безо всяких помех, читал нечто зубодробительное из книги Абрама Терца "Город Любимов", Уже были арестованы Терц-Синявский и Аржак-Даниэль, уже Ахматова показала мне фамилию Синявского под каким-то круглым номером в составленном ею за месяц до того списке ста людей, которым она собиралась дарить выходивший в свет "Бег времени", Когда передача кончилась, она сказала: "Я не люблю такого гарцевания на костях. Но что касается воровства, так нас на юридических курсах учили, что воровство в России объясняется пониженным чувством частной собственности как следствием первобытнообщинного строя славян. А что пьянство, так не нужно юридических курсов, просто поглядеть в окно".
У изголовья топчана на низеньком столе стоял электрический проигрыватель: либо я брал его в местном пункте проката, либо кто-то привозил из города. Она слушала музыку часто и подолгу, и разную, но получалось, что на какой-то отрезок времени какая-то пьеса или пьесы вызывали ее особый интерес. Летом 1963 года это были сонаты Бетховена, осенью - Вивальди; летом 1964 года - Восьмой квартет Шостаковича; весной 1965-го - "Стабат матер" Перголези, а летом и осенью - "Коронование Поппеи" Монтеверди и особенно часто "Дидона и Эней" Перселла, английская запись со Шварцкопф. Она любила слушать "Багателли" Бетховена, много Шопена (в исполнении Софроницкого), "Времена года" и другие концерты Вивальди и еще Баха, Моцарта, Гайдна, Генделя. "Адажио" Вивальди, как известно, попало в "Полночные стихи": "Мы с тобой в Адажио Вивальди встретимся опять". Маленькая пластинка так и называлась "Вивальди. Адажио", без ссылок на конкретное сочинение композитора.
Пьеса была скрипичная, отсюда:
Но смычок не спросит, как вошел ты
В мой полночный дом.
Французский переводчик перевел эти строчки как-то так: "Пес не залает, когда ты войдешь", - решив, что Смычок - кличка собаки.
В один из дней она попросила для разнообразия найти какую-нибудь музыку по приемнику. Я стал передвигать стрелку по шкале и заметил вслух, что полно легкой. Ахматова отозвалась: "Кому она нужна". - "А вот какая-то опера". - "Оперы - не всегда плохо". - "Когда, например, не плохо?" - "Когда "Хованщина". Или "Град Китеж"". Вдруг послышалось из "Пиковой дамы": "Я подвиг силы беспримерной готов сейчас для вас свершить". "Ну и ну, что ж это значит? - сказала она, как если бы услышала в первый раз. - Впрочем, "Пиковая" - всегда хорошо. "Онегин" - вот ужас".
Говорить про Ахматову "она писала стихи" - неточно: она записывала стихи. Открывала тетрадь и записывала те строки, которые прежде уже сложились в голове. Часто вместо строчки еще не существующей, еще не пришедшей, ставила точки, записывала дальше, а пропущенные вставляла потом, иногда через несколько дней. Кстати сказать, две последние строки четверостишия в приведенном письме записаны поверх двух пунктирных, прочеркнутых прежде. Некоторые стихи она как будто находила: они уже существовали где-то, никому на свете еще не известные, а ей удавалось их открыть - целиком, сразу, без изменений впоследствии, Чаще всего это бывали четверостишия, например:
Глаза безумные твои
И ледяные речи
И объяснение в любви
Еще до первой встречи.
Когда она "слагала стихи", этот процесс не прерывался ни на минуту: вдруг, во время очередной реплики собеседника, за чтением книги, за письмом, за едой, она почти в полный голос пропевала-проборматывала - "жужжала" - неразборчивые гласные и согласные приближающихся строк, уже нашедших ритм. Это гуденье представлялось звуковым и потому всеми слышимым, выражением не воспринимаемого обычным слухом постоянного гула поэзии. Или, если угодно, первичным превращением хаоса в поэтический космос. С годами этот процесс у Ахматовой уходил на все более конкретные самоуточняющиеся уровни: знаменитый ее дольник подавлялся классическим метром, трех- или четырехкатренное стихотворение тяготело к модифицированному сонету, приблизительное созвучие вытеснялось изысканной рифмой. Она рассказывала, что Лозинский говорил про рифмы сказал - глаза или наш - отдана: "Так рифмовать и чтобы выходило хорошо - получается только у вас". А когда продиктовала мне песенку, позднее отданную "Поэме без героя":
За тебя я заплатила
Чистоганом,
Ровно десять лет ходила
Под наганом,
Ни налево, ни направо
Не глядела,
А за мной худая слава
Шелестела, -
то заметила: "Я люблю так рифмовать, глухие со звонкими: заплатила - ходила, глядела - шелестела".
Она настаивала на том, чтобы в стихах было меньше запятых и вообще знаков препинания, но широко пользовалась знаком, который называла "своим", запятой-тире, при этом ссылалась на того же Лозинского, который сказал ей: "Вообще такого знака нет, но вам можно". Когда я однажды указал ей на одно место в рукописи: "Тут следовало бы поставить запятую", - ответ был: "Я сама чувствовала, что тут есть что-то запятое". Уставая и меньше контролируя себя, она писала некоторые слова по-старому, например, через фиту: "Привет Θеде", - в одной записке; или прилагательные в родительном падеже через "в": молодова. Эти описки придавали словам большую выразительность, всему письму - прелесть. Стихи не оставляли ее и во время болезни, в больницах она написала много известных стихотворений, - и даже в бреду, в тифозном бараке сочинила:
Где-то ночка молодая,
Звездная, морозная...
Ой худая, ой худая
Голова тифозная, -
и так далее - стихи, которые, по ее словам, некий почтенный профессор цитировал студентам-медикам как пример документальной фиксации видений, посещающих больного тифом.
Иногда стихи ей снились, но к таким она относилась с недоверием и подвергала строгой проверке на трезвую, дневную голову.