В тот год у меня то ли начинался, то ли кончался роман с театром "Современник". Я написал пьесу, в которой действовали три персонажа: театр, то есть режиссер, кое-кто из ведущих актеров, завлит ею заинтересовались, ее было удобно ставить. На каком-то этапе дело незаметно ушло в песок, но я почти не расстроился, потому что писал уже другую пьесу. Ее интрига заключалась в том, что на выигрыш по лотерейному билету, оставшемуся на руках у продавца, стала претендовать, создавая видимость прав на него, группа людей, которой тот продал этих билетов некоторое количество и к которой сам волею обстоятельств принадлежал. Двух главных героев-антагонистов должен был играть один актер, так же как их жен - одна актриса. Про эту пьесу и говорил Ахматовой "очень большие слова" Борис, младший из "мальчиков Ардовых", о ней же, "вглядевшись" в сюжет, написала она в одном из следующих писем: "Все дело в Вашей пьесе". Ей показалось, что пьеса содержит недолжные аллюзии: самый замысел двойничества был ею истолкован как попытка замаскировать ситуацию, имевшую отношение к ней, вернее, к тому, что она тогда писала. Нечаянно я дал к этому повод, введя в действие лицо, имевшее слишком явное сходство с человеком из ее окружения. Последовало неприятное объяснение, размолвка, потом примирение.
"Лида Ч." - Лидия Корнеевна Чуковская - с исчерпывающей полнотой передала содержание и подробности своих многолетних отношений с Ахматовой в трехтомных "Записках": ее имя отныне навсегда связа но с ахматовским. Они были люди разного времени, разного склада, разных вкусов и идей - теперь, когда история делает их чуть ли не ровесницами, это следует подчеркнуть. Ахматова, как мне казалось, в полной мере оценила не только общепризнанные ее достоинства: честность, бесстрашие, прямодушие, - а еще и более редкие: наивность и даже прямолинейность, над которыми могла подтрунить за глаза, но никогда не в ущерб ровному уважению к этой верности идеалу, особенно привлекательные на фоне искусного мертвящего ума и уступчивой изобретательности, которыми владело большинство. Эпиграф, предложенный ею к ахматовским стихам, - это строчки из четверостишия, открывающего цикл "Черепки":
Мне, лишенной огня и воды,
Разлученной с единственным сыном...
На позорном помосте беды,
Как под тронным стою балдахином.
"Но кажется это не ко всем?" - уточнение необходимое, лукавое и тонкое. Это эпиграф скорее к образу Ахматовой из "Записок" Чуковской, чем к ахматовской поэзии. Отношения между ними начались в кошмаре 30-х годов, он задал тональность и их развитию в дальнейшем. Но Ахматова была и такая, и другая, и, как любила она говорить, "еще третья". Дневники - уникальный документ, но беседа с установкой, пускай бессознательной, на запись лишается той нелогичности, бессвязности, а часто и бессмысленности, которые делают ее подлинно живой. К тому же и Ахматова подозревала, что за ней записывают, - правда, среди предполагаемых ею эккерманов имени Чуковской я не слы шал, - и иногда она говорила на запись, на память, на потомков, превращаясь из Анны Андревны в эре-перенниус-пирамидальциус. Ахматова была с Чуковской совсем не та, что, например, с Раневской, - не лучше-хуже, не выше-ниже, просто не та.
Что касается упоминания об Алексее Баталове и "Трех толстяках", то он незадолго до того снял свой первый фильм "Шинель" и готовился снимать второй, по политической сказке Олеши. Как актер - после картины "Дело Румянцева" - он был баснословно популярен и любим кинозрителями обоих полов и всех возрастов. Однажды Ольшевская разговаривала, едучи в такси, с режиссером, который брал в свой театр ее сына Бориса. Когда она выходила из машины, шофер бросил вслед неприязненно и с вызовом: "Видно, и в артисты без знакомства не пробьешься. Одному Баталову удалось". Она сказала: "Это другой мой сын". Ахматова притворно жаловалась, что посетители, знающие о ее дружбе с этим семейством, непременно спрашивают у нее: "А не знаете, над чем сейчас работает Баталов?" Он ее утешал: "Б любом клубе, на всякой встрече со зрителями, меня первым делом спрашивают, как здоровье Смоктуновского". Как-то раз, когда все сели обедать, ему принесли телеграмму от поклонницы из Испании, с которой он там познакомился: "Писать бесполезно". Испанку и ее умение вместить вс в два слова присутствующие достойно оценили. Ахматова сказала, улыбнувшись: "Красиво... Ах, какие сволочные телеграммы я давала за свою жизнь..." Раневская согласилась сниматься в фильме, приезжала в Петергоф на кинопробы, но в конце концов тетушку Ганимед сыграла Рина Зеленая, с которой ему как режиссеру было проще сговориться.
Возможно, сейчас я располагаю письма не совсем в том порядке, в каком они приходили ко мне, хотя доводы именно в пользу такой последовательности достаточно основательные.
Толя
Анюта по ошибке захватила томик Мистраль и мои стихи. Пусть Таня вернет их на место.
Вчера у меня были Карпушкин и Маруся. Очень спешат с Тагором, которого необходимо сдать до 1 июня.
Ахм.
Не вздумайте мне звонить. Я знаю, что Вам запрещено вставать.
Толя!
Все дело в Вашей пьесе. Это я объясню подробнее при встрече. Очень прошу мне верить.
Остальное все на прежних местах. Берегите себя. Если можно напишите мне несколько слов - я еще не верю, что говорила с Вами. Ну и утро было у сегодняшнего дня! - Бред.
А
9 вечера
Толя,
Наташа Горбаневская принесла мне "Польшу". Там стихи, которые Вам кое-что напомнят. Мы посадили сына Наташи на большую белую лошадь, он сморщился. Я спросила "Ты боишься?" Он ответил: "Нет, конь боится".
H. A. жалуется, что Вы очень строгий. Толя, не безумствуйте. <...> Не могу сказать, что мне было очень приятно это слышать... Унижение очень сложная вещь. Кажется, как всегда накаркала я. Помните, как часто я говорила, что Природа добрее людей и редко мешается в наши дела. Она наверно подслушала и вежливо напомнила о себе.
Дайте мне слово, что против очевидности Вы не выйдете из больницы. Это значило бы только то, что Вы хотите в нее очень скоро вернуться и уже на других основаниях. Я про больницу знаю все. Но довольно про больницу - будем считать, что это уже пройденный этап. Главное это величие замысла, как говорит Иосиф.
Саша расскажет Вам, что я делаю. А в самом деле я сонная и отсутствующая. Люди стали меня немного утомлять. Никому не звоню. Вечер будет 23 мая.
Напишите мне совсем доброе письмо. А это правда, что Вы написали стихи?
Анна 2 мая. Ордынка.
3 мая
Толя,
и я благодарю Вас за доброе письмо. Сегодня день опять был серый пустой и печальный. По новому Мышиному радио слышала конец русской обедни из Лондона. Ангельский хор. От первых звуков - заплакала. Это случается со мной так редко. Вечером был Кома - принес цветы, а Ника принесла оглавление моей болгарской книжки - она составила ее очень изящно. Была у меня и ленинградская гостья - Женя Берковская.