Из Афин в Коринф многоколонный
Юный гость приходит незнаком;
Там когда-то житель благосклонный
Хлеб и соль водил с его отцом;
И детей они, в их младые дни,
Нарекли невестой и женихом, -
но и в обычной "читательской" к "Балладе о камергере Деларю" и "Сну Попова" и декламировала скороговоркой:
Тут в левый бок ему кинжал ужасный Злодей вогнал,
И Деларю сказал: "Какой прекрасный
У вас кинжал!" -
и торжественно:
Мадам Гриневич мной не предана!
Страженко цел, и братья Шулаковы
Постыдно мной не ввержены в оковы!
Считается, что сатира чужда поэзии Ахматовой, хотя в 30-е годы она сочинила вариации на известную русскую стихотворную тему "Где же те острова", из которых я запомнил строфу:
Где Ягода-злодей
Не гонял бы людей
К стенке,
A Алешка Толстой
Не снимал бы густой
Пенки...
(разумеется, о современном ей А. Н. Толстом).
В обиходе она нередко как приемом пользовалась произнесением вслух - от декламации до проборматывания - чьих-то известных строчек, как правило парадоксально подходящих к месту. Например, ища запропастившуюся куда-то сумочку, могла сказать из любимого ею "Дяди Власа", переменив некрасовскую интонацию: "Кто снимал рубашку с пахаря? Крал у нищего суму?" (Власу худо; кличет знахаря, - да поможешь ли тому, кто снимал рубашку с пахаря, крал у нищего суму?) - причем поощряла скорее утилитарное и даже свойское отношение к стихам, чем трепетное, как к священному тексту. Некрасов был употребителен в таких случаях особенно: "Не очень много шили там и не в шитье была там сила" - из "Убогой и нарядной"; или: "Хоть бы раз Иван Мосеич кто меня назвал" - из "Эй, Иван" (Пил детина ерофеич, плакал да кричал: "Хоть бы раз Иван Мосеич кто меня назвал!.."). Последнее - жалобно, наравне с "Фирса забыли, человека забыли!" из нелюбимого "Вишневого сада" - когда собиралась куда-то ехать, шофер вызванного такси уже звонил в дверь, поднималась суматоха, внимание провожавших сосредоточивалось на том, "все ли взято"; нитроглицерин, сумочка, если нужно - чемоданчик, а она, в пальто, в платке, с палкой в руке, садилась в коридоре на стул и приговаривала: "Фирса забыли". В ее стихи попадал другой, общественный, обличительный Некрасов, прочитанный "в сознательном возрасте", чью "кнутом иссеченную музу" Ахматова превращала в "музу засекли мою"; а этот, с маминого голоса, с детства, домашний, шел на домашние нужды: члены "Цеха поэтов", развлекаясь, читали "У купца у Семипалова живут люди не говеючи" в переводе на латынь: "Heptadactylus mercator servos semper nutrit carne". Это легкое и веселое обращение со стихами она распространяла и на собственные: переодевшись в ожидании гостей, выносила из своей комнаты затрапезное кимоно и совала его в руки кому-нибудь из домашних со словами: "Ах, милые улики, куда мне прятать вас?" (он дал мне три гвоздики, не поднимая глаз: ах, милые улики, куда мне прятать вас?)
Она шутила щедро, вызывая улыбку или смех неожиданностью, контрастностью, парадоксальностью, но еще больше - точностью своих замечаний и никогда - абсурдностью, в те годы входившей в моду. Она шутила, если требовалось - изысканно, иногда и эзотерично; если требовалось - грубо, вульгарно; бывали шутки возвышенные, чаще - на уровне партнера. Но никогда она не участвовала в своей шутке целиком, не отдавалась ей, не "добивала" шутку, видя, что она не доходит, а всегда немного наблюдала за ней и за собой со стороны - подобно шуту-профессионалу, в разгар поднятого им веселья помнящему о высшем шутовстве. Она буквально расхохоталась однажды на райкинскую реплику: "Потом меня перебросили на парфюмерную фабрику, и я стал выпускать духи "Вот солдаты идут"". И с чувством и как о чем-то немаловажном и неслучайном рассказывала позднее, что Райкин, во время ее оксфордского чествования находившийся в Англии, не то приехал поздравить, не то дал телеграмму: она была признательна за внимание, но рассказ строился так, что то, что он знаменитость, отступало на дальний план, а на передний выходило, что вот - королевство, королева, королевский шут... И тут же - снижая сказанное: "А Вознесенский - тоже откуда-то из недр Англии - прислал по этому случаю свою книжку: "Многоуважаемой..." и так далее, а потом сверху еще "и дорогой" - совершенный уже Карамазов: "и цыпленочку"". Подобное отношение проявлялось у нее и ко всему вообще бытовому: между "бытом", "делами", с одной стороны, и "величием замысла", с другой, существовало равновесие, подвижное, хрупкое, стрелка которого иногда смещалась в направлении "быта", и тогда жизнь становилась "трудной и мутной" и бывало "очень скучно", а иногда к "величию" - и становилась ясной, сама себя выстраивая из множества разрозненных наблюдений, "книга о Пушкине", и все, от пронзительного скрипа колодезного ворота до стука в дверь, на который она не отозвалась, потому что недослышала, оказывалось стихами, "Полночными", из "Пролога" или из много лет назад начатых циклов и книг. Вот две записки с поручениями, которые она мне давала, - первую, когда в очередной раз я ехал в Ленинград, вторую - в Москву.
I. "День Поэта" Ленинградский 19бЗ г. (там, где моя поэма) и всю поэму из дома.
II. Узнать по какой день заплочено в "Дом Творч."
III. П-и-с-ь-м-а.
IV. Откуда Аня знает про Эмму?
V. Привезти письма, кот. написал Адмони (нем.) на подпись мне.
VI. Мое радио.
VII. Сообщить кто и когда приедет?
VIII. Привет Фаусто.
Аня - Каминская, Эмма - Герштейн; Адмони - Владимир Григорьевич, один из близких знакомых Ахматовой, крупный германист и поэт, о котором, процитировав строчки его стихов "Кровь шумит у меня, как у всех, кто один на один с темнотою", сказала: "Вот где сейчас поэзия - профессор с мировым именем"; Фаусто - Малковати, миланец, в те дни начинающий, впоследствии известный литературовед, специалист по Вячеславу Иванову и по советскому театру 20-х годов.
Толе в Москву 1. Кацнелъсон. Леопарди в "Неделю" (Эткинд - предисловие...
2. Егип. переводы я просила Вас узнать.
3. Моя книга переводов: "Голоса друзей". Когда гонорар? Деньги на Ордынку. Данные по сберкн. у Ники.
"Азия Африка сегодня". Проверить.
Модильяни. Взять у Харджиева его текст к "Моди" "Юность" и про себя и про меня (Пушкин?)
Лида узнать, что написал Корнею обо мне - - - - - - - -
Передать три мои фото для Коновалова
Нине - духи
Приветы и любовь:
нашей Гале
Марусе и Арише
Любочке
Нике, Юле, Оле
Θеде
R. - идиоту
Кацнельсон был ответственным редактором "Египетской лирики". Леопарди, ни с, ни без предисловия Ефима Григорьевича Эткинда, в "Неделе" не пошел. С Николаем Ивановичем Харджиевым, замечательным искусствоведом и историком литературы, Ахматова дружила с 30-х годов. Лида - Чуковская, Корней - Корней Иванович Чуковский, ее отец. Коновалов - известный славист, профессор Оксфордского университета, а обозначенный пунктиром - Исайя Берлин, Нина - Ольшевская; Галя - Галина Михайловна Наринская, впоследствии моя жена; Маруся - Петровых, Ариша - ее дочь; Ника - Глен, Юля - Юлия Марковна Живова, редакторша польской литературы в Гослитиздате, Оля - Ольга Дмитриевна Кутасова, редакторша югославской литературы там же, ведя - ее только что родившийся сын. R - "Реквием", а идиот - владелец не то машинописи, не то мюнхенского издания, приславший его по почте, то есть прямо под перлюстрацию, с просьбой об автографе.