А ты бегай, дивный зверёк, струистая зверь, дичь, красоты бесподобной дешёвка, — пока ты живьём и на воле. Дешёвка твоя божественна. Сильно подорожаешь, мордочкой и лапками свисая с гражданки в горжетке или с портрета отдельной твоей головы на стене. Бойся, трепетная дешёвка, так сильно подорожать!.. Все мы смертны. Всё ещё впереди. Даже то, что сзади.
Но душа никогда не бывает в гробу.
Мини стерство раз валин Министерство развалин
Кураж
Отвага, задор, развязность, понты, наглофильство и нагломания вкупе с бухгалтерией страха. Всё это вместе — кураж.
Главное — впаривать, впаривать, впаривать и чтобы цепляло, цепляло, цепляло! — эта мантра поётся до завтрака, натощак, и перед сном, в темноте, а также в любое время перед спектаклем, концертом. Слово «впаривать» поют животом, а слово «цепляло» — горлоносом, всё тело должно гудеть, как труба, в которой пасётся табун с бубенцами.
После всех королевских почестей и торжеств, поливаемых лестью, золотыми дождями льгот и безразмерных благ, знаменитый астрофизический старичок решил повидаться с друзьями детства, достигшими также кое-какой известности в далёкой глухой провинции глобуса, где он когда-то родился, резвился и произвёл свои первые опыты в храмах неслабой науки.
Старичок оплатил этим провинциалам дорогу, скромную гостиницу и недельное проживание. Они были счастливы! Бешеный успех знаменитого старичка погрузил их в гипноз неописуемого восторга и упоения, где расцветали сады самых невероятных надежд. Их дальнозоркая, истерически преданная любовь к астрофизику, позавчера увенчанному всеми коронами планетарной славы, возникла внезапно и, как всё внезапное, била ключом, фонтаном, каскадами, превращаясь по ходу дела в потоки яростной страсти, не говоря уж о таких мелочах, как брызги платонически нежных слёз.
Приодевшись, побрившись, благоухая, они прилетели в среду, быстренько разместились в гостинице и собрались в небольшом вестибюле. Старичок явился туда, приодевшись в тот пиджачок, в котором когда-то, давным-давно, лет двести назад или триста, он улетел из глухой провинции. Брюки тоже были от этого пиджачка. Некогда коричневые, стоптанные полуботинки, в которых двигались отдельно от ног фиолетовые, как чернила, прозрачные от износа носочки, тоже были оттуда. Нейлоновая сорочка из тех же времен той же местности была тесновата и потому расстёгнута на животе, прикрытом изношенной майкой из того ещё трикотажа, натурально хлопчатого.
Изображая хромающую, полусогбенную, неуклюжую плоть, он сиял и лукаво щурился, обнимая, похлопывая, символически чмокая поцелуйно своих дорогих гостей. Иногда и пускал слезу, но не дальше воспалённых розовых век и, тем более, не дальше ресниц. Слеза была глубоко искренняя, но трудно сказать — от чего?.. От радости, от сострадания, от злорадства, от дружеских чувств, от грусти, от боли, от роли, которую он играл?.. Содержание этой слезы сверхсекретно, окутано тайной, затуманено «пиротехническими дымами», как прописано в этом кино, в режиссёрском сценарии куража.
Астрофизический старичок повел их в «Макдональдс», заказал всё, что там было в меню, всемером они вынесли двадцать один поднос и под его предводительством отправились в путь, в потайное местечко, где можно вполне семь дней пировать на развалинах.
Развалины были прекрасны, грандиозная смесь бутафорской археологии с натуральной древностью пыли, обломков, осколков и комьев, замешенных на крови беспощадных сражений, сокрушающих царства, сжигающих города, истребляющих племена и народы. Сидеть на этих развалинах не было ни малейшей возможности, все их выступы и зигзаги вонзались немедленно в мякоть и кость, потому пировали там, стоя и разминаясь энергичной ходьбой вокруг старичка. Еда из «Макдональдса» тоже никак не держалась на острых гранях развалин, подносы съезжали, скользя, а сами пакеты с едой проваливались в глубокие трещины. Всё, что было в пакетах, пришлось рассовать по карманам, портфелям и сумкам. Портфели и сумки пришлось, пируя, держать под мышкой, на плече или повесить себе на шею. Ну, это все — мелочи в сравнении с тем, что портфель или сумка, а также подносы с бумажными кружками кофе и другими напитками, если там их поставить на землю, немедленно и безвозвратно проваливались в бездонную толщу пыли, буквально в пропасть, набитую пылью веков. Если бы эти подносы и все остальные вещи бегали на своих ногах, никуда бы они там не проваливались, — пыльная бездна всасывает только то, что стоит на месте и само никуда не движется.