— Однако мисс настойчива, — сказал он, — с такими характерами бороться так же трудно, как с извержением вулкана. Когда она позвонит, передайте, что я буду у нее в то время, которое она мне назначит. Ради искусства и мисс Шеридан мне придется спать на два часа меньше.
На следующий день, точно в назначенное время, Дзержинский приехал к мисс Шеридан. Его ждали. Скульпторша была в халате, вежливая, улыбающаяся, приветливая.
— Я счастлива вас видеть, — сказала она, с удивлением вглядываясь в лицо Дзержинского. — Я не думала, что председатель Чека окажется таким.
— Каким же вы представляли председателя Чека? — холодно спросил Дзержинский.
Не зная, что ответить, мисс Шеридан перевела разговор на другую тему.
— Мне очень жаль, что я оторвала вас от дел государственной важности, — сказала она. — Но это только на два часа. Я прошу вас, мистер Дзержинский, простить мне мою настойчивость. История...
И мисс Шеридан довольно непринужденно стала говорить об истории. Она знала ее хорошо, особенно в тех частях, которые связаны с искусством, — история всегда давала искусству обильный материал. Дзержинский слушал молча, опустив глаза.
Потом его усадили, и мисс Шеридан занялась освещением. Она опускала и поднимала шторы на окнах и говорила о значении света в работе скульптора, о материале, о гипсе, о мраморе. Но Дзержинский почти не слушал. Эти шторы, и кресло, в которое его посадили, и ясный день за окнами — все вместе напоминало ему молодость, Краков, старика-фотографа, у которого он снимался тогда, чтобы послать карточку родным... Это была самая лучшая, самая похожая его фотография, он снят с папироской, и лицо у него спокойное, отдохнувшее.
Он сидел и вспоминал, и смотрел туда, куда попросила смотреть мисс Шеридан — на каменную доску. На доске стояли очень старые часы из фарфора с розовыми цветочками и порхающими мотыльками. Часы отбивали четверти коротенькой пастушеской мелодией, полчаса отбивали коротким звонком, час — боем. Опустив веки, он вначале вспоминал Краков, потом почему-то подумал о деле провокатора Каплинского, о его связи с охранкой, об уликах, о самом Каплинском.
Мисс Шеридан уже лепила.
Думая о своем, Дзержинский видел, как она порой поглядывала на него, как наклоняла голову, как смотрела сбоку.
Часы с цветочками щелкали на мраморной каминной доске.
Через пятнадцать минут часы проиграли пастушескую мелодию, через тридцать ударил короткий звонок, еще через пятнадцать опять мелодия.
Дзержинский сидел совершенно неподвижно, и только по живому и острому блеску его зрачков было понятно, что он не дремлет, а думает, решает какую-то задачу.
Мисс Шеридан лепила быстро, немного нервничала, но почти не переделывала. Это молчание становилось уже тягостным.
— Вам не скучно, мистер Дзержинский? — спросила она, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Нет, — ответил он. — Почему же?
Прошел час — Дзержинский не шевелился.
— Может быть, вы устали? — вежливо осведомилась мисс Шеридан.
— Нет, я не устал, — ответил Дзержинский.
Слегка улыбаясь, мисс Шеридан сказала, что она лепила многих выдающихся людей разных стран и что никто никогда не вел себя так, как мистер Дзержинский. Все выдающиеся люди обычно быстро уставали, жаловались, что им скучно, много разговаривали. А мистер Дзержинский сидит совершенно неподвижно вот уже второй час и не жалуется. У мистера Дзержинского ангельское терпение.
Дзержинский усмехнулся.
— Есть места, где обучают ангельскому терпению, — произнес он. — Я прошел настоящий курс такого обучения.
Мисс Шеридан приготовилась выслушать шутку выдающегося человека. Но шутки не последовало. Дзержинский молчал.
— Какие же это места, — спросила мисс Шеридан, — в которых обучают ангельскому терпению? Мне очень любопытно. Я бы с удовольствием послала в такую школу тех людей, которых мне приходится лепить.
— Боюсь, что моя школа не подойдет, — сказал Дзержинский, — потому что меня учили терпению в тюрьмах.
Прощаясь, мисс Шеридан спросила, сколько же месяцев Дзержинский просидел в заточении.
— Месяцев? Одиннадцать лет, — ответил он. — Четверть моей жизни.
Вот несколько строк из того, что мисс Шеридан написала в своей книге о Дзержинском:
«Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а искреннее убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров».
НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ
Выходя из кабинета, чтобы ехать на вокзал, он поднял воротник шинели, поглядел в заиндевевшее окно и спросил:
— Холодно сегодня?
— Девятнадцать градусов, — ответил секретарь. Дзержинский поежился и вышел.
Внизу, вместо автомобиля, стояли санки с облезлой волчьей полостью. На облучке — в кожаных рукавицах с крагами и с кнутом — сидел шофер Дзержинского.
— Одна лошадиная сила, — хмуро пошутил он. — Пришлось сменить автомобиль на этакую штуковину. Садитесь, Феликс Эдмундович.
С видом заправского лихача шофер отвернул полость и, подождав, пока Дзержинский сядет в сани, рассказал, что сегодня «дошли до ручки» — горючее есть только для оперативной машины, и хотя ребята предлагали перелить, но он отказался, боясь, что Феликс Эдмундович рассердится, если узнает.
— Правильно, — сказал Дзержинский. — Только поедемте поскорее, а то очень холодно.
— А кучера я не допустил, — продолжал шофер, — решил, что сам справлюсь. С автомобилем справляюсь, а тут с одним конягой не справлюсь! Верно?
— Верно, — ответил Дзержинский.
Было очень холодно, а конь плелся, как назло, таким шагом, что Дзержинский совершенно окоченел. Шофер явно не справлялся с конем, размахивал кнутом, очень много кричал «но-но-о, соколик! », а когда спускались с горы, Дзержинский заметил, что шофер по привычке ищет ногой тормоз.
Феликсу Эдмундовичу хотелось выйти из санок и дойти до вокзала пешком, но он боялся обидеть шофера и мерз в санках, потирая руками то лицо, то уши...
Наконец доехали.. Шофер сказал на прощанье, что с автомобилем куда проще, чем с «одной лошадиной силой», и пожелал Дзержинскому счастливого пути Дзержинский нашел свой паровоз с вагоном и сел отогреваться к раскаленной буржуйке. Все уже были в сборе Минут через двадцать паровоз загудел, и специальный поезд наркома двинулся в путь. Проводник принес начищенный самовар, стаканы, сахар, хлеб и масло. И даже молочник с молоком.
— Вот, уже удивляться перестали и на белый хлеб, на масло, на сахар, — сказал Дзержинский, — а помните сахарин и чай из этого... как его...
— Из лыка, — подсказал кто-то, и все засмеялись.
Потом стали рассматривать самовар и выяснили, что он выпущен заводом совсем недавно.
— И хорош, — говорил Дзержинский, — очень хорош. Вот только форма очень претенциозная. Модерн какой-то. Но материал хорош.
Подстаканники тоже были советские, и ложечки советские. И о подстаканниках и о ложечках тоже поговорили и нашли, что ложечки ничего, хороши, а подстаканники ерундовские...
После чаю Дзержинский ушел в свое купе работать. Его купе было крайним, рядом с этим купе было отделение проводника, а проводник разучивал по нотам романс и мешал Дзержинскому. Романс был глупый, и Дзержинский сердился, что проводник поет такую чушь, но потом заставил себя не обращать внимания на звуки гитары и жидкий тенорок проводника, разложил на столе бумаги и углубился в работу. И только порою усмехался и качал головой, когда вдруг до сознания его доходила фраза:
«Я сплету для тебя диадему
Из волшебных фантазий и грез... »
Под утро специальный поезд народного комиссара пришел на ту станцию, из-за которой было предпринято все это путешествие. Станция была узловая, но маленькая, и все пути ее были забиты составами, идущими на Москву, на Петроград, в Донбасс и дальше на юг. Заваленные снегом, стояли цистерны с бензином для столицы Союза. Состав крепежного леса для шахт Донецкого бассейна стоял на дальних путях. На площадках — руда для заводов Ленинграда...