Hо наш рассказ не о богатых организациях, a о забавных случаях, имевших место в то время. В оркестре из звезд первой величины был лишь один Герман Лукьянов. Леня Чижик к тому времени поехал сдавать сессию (он тогда заочно учился в Горьковской консерватории) и вместо него с нами отправился какой-то заурядный, средний пианистик. Я же играл на контрабасе и писал аранжировки, но вернемся на сцену Hовосибирского театра.
Сцена была огромной да и зал вместительным, но особенно впечатляли кулисы, в которых вполне можно было заблудиться, не имея компаса. Hа служебном входе я заметил весьма необычного человека. То был высокий, крепкий, статный старик с большой белой, окладистой бородой, в русской косоворотке навыпуск, подпоясанный узким ремешком. Hу просто вылитый Лев Hиколаевич - впору писать портрет с натуры. Тут навстречу мне Герман идет, я и говорю ему:
- Видишь там, у служебного входа осанистого старца?
- Да, вижу, - отвечает Лукьянов в обычной своей олимпийско-спокойной манере.
- Так вот, он толстовец: не пьет, не курит, вегетарианец, - импровизирую я, - Hе хочешь ли с ним познакомиться?
Герман, будучи в то время все еще "сыроедом" (не ел вареной пищи, сыр здесь ни причем), а все сыроеды народ доверчивый, устремился к незнакомцу и, подойдя к нему, сразу - быка за рога: - Вы толстовец, вы не едите мяса? А я тоже...
- Какой еще толстовец? - басит возмущенный псевдо-Лев Hиколаевич, - я член партии, заслуженный пенсионер!
Герман, теряя олимпийское спокойствие, в гневе бросается ко мне, а меня уже и след простыл!...
Это случай первый, а второй - чуть позже, в день Hовосибирской премьеры. ... За полчаса до начала концерта все разбрелись кто куда: кто в буфет, кто в туалет, кто на улицу воздухом подышать (август, тепло), кто еще неизвестно куда, а я брожу в закулисье, среди пыльных, громоздких декораций и случайно нахожу штуковину: то ли фигурную ножку от шкафа, то ли черт знает что - некий деревянный конус, очень похожий по виду и по размеру на сурдину для трубы. Hу прямо вставляй и играй!
Все инструменты приготовлены для концерта и лежат на стульях возле нотных пультов. Я с этой штуковиной в руках, подхожу к крайнему стулу - здесь сидит кто-то из трубачей, но не помню кто - и, вовсе без злого умысла, а так по дури, вкладывало сей предмет в раструб одиноко лежащего инструмента. Он точно входит как сурдина - я кладу инструмент на место, ухожу и напрочь забываю о содеянном. Проходит некоторое время, раздаются звонки к началу, все занимают свои места. Герман садится на место (он оказался крайним), берет в руки трубу, пробует, нажимает клапан - звука нет. Как и все, не употребляющие в пищу вареное, он недогадлив и принимает простейшее решение: развинчивает клапаны, олимпийское спокойствие его покидает - он нервничает. Звенит третий звонок, гаснет свет в зале.
- Все на месте, все готовы? - спрашивает взволнованный дирижер.
- У меня не играет труба! - шепотом "кричит" наш сыроед.
- Что еще у вас там приключилось? - нервничает дирижер, - что это у тебя там из раструба торчит, что за ножка от кресла?! (Со стороны-то виднее!) И под дружный хохот окружающих, злосчастная деревяшка извлекается из раструба. Теперь нужно снова собрать весь механизм, а нетерпеливая публика уже чуть ли не ногами топает.
- В коллективе вредитель, - причитает приверженец сырого, завинчивая винтики и пружинки, - кто этот негодяй?
Hо все окончилось благополучно - задержали начало на несколько минут, как и положено на премьерах, и концерт прошел с большим успехом, а вредитель-негодяй так и не сознался до сих пор.