Росточка все они небольшого, как подростки, мужчины в шляпах ходят, ну раз в шляпах, значит — взрослые. Идут, лопочут что-то на своем языке, слегка гортанно, и язык у них тоже для русского уха — непривычный, как бы птичий. Странно и неприятно его слышать.
По-русски говорят совсем плохо, больше кивают и улыбаются. Как уж они учатся — нам неизвестно, но, наверное, стараются, напрягают умные вьетнамские головы, дай Бог, вместится в них прорва знаний. А уж тогда, все что надо у них там, во Вьетнаме, вызреет и поспеет, и литература — тоже.
Так и живут вьетнамские мальчишки и девчонки: тихо, мирно, водку не пьют, много места не занимают, свет не застят, посещают институт… Никаких с ними проблем нет. Одна только беда.
Как начнут они селедку на кухне жарить — хоть из дома беги. Вонь стоит — адская! А готовить они любят не спеша, чтоб вкусно было, часа по два, по три, такое у них длительное искусство приготовления пищи ритуал… А нам от этого искусства — деваться некуда! В пору водку запить. В общем, пропахла вся кухня их вьетнамскими запахами основательно. Но им-то он, запах жареной селедки, — самый наилучший и приятный, запах сытости и счастья. Пытались им объяснять, чтоб хоть как-то они аккуратней жарили, без запаха, что ли… а они не понимают. Только улыбаются в ответ, говорят что-то на своем птичьем языке и головой кивают, что согласны… И продолжают жарить селедку эту в лоханях… Горе одно с этими вьетнамцами. Не будешь же их бить за это, они — наши друзья.
Нет, все-таки странные они люди! И жизнь у них очень странная! Порой даже кажется совершенно бессмысленной, как у насекомых: букашек каких-нибудь или муравьев… Ну, у муравьев-то она, допустим, как раз не бессмысленная, а — наоборот, с большим смыслом и сверх того. Наверное, и у этих так же, просто мы этого не понимаем, не доросли еще.
Есть среди них одна вьетнамочка. Сама — небольшая, если по-русски: от горшка два вершка, карапетка, ножки — короткие, слегка кривенькие. Считается у них красавицей. Ну, по их меркам она, может, и красавица, а по нашим не шибко, мы у себя гораздо красивее видели. Волосы, правда, у нее красивые: тяжелые, черные, толстые, как конские, и блестящие. До пояса. Такие на руку наматывать хорошо.
Живет она вместе со своим братом, как с мужем. Он тоже учится. Ходит в шляпе, всегда вместе с ней, с сеструхой. Ну, наверное, он все-таки не родной ее брат, а двоюродный. Ничего страшного. Это у нас считается, что нельзя сестре с братом, как с мужем, жить — нехорошо, противоестественно, а у них все проще — можно жить, наоборот — очень даже хорошо, самый смак.
Ладно, живут и живут. Нам то что? Кому это в диковинку, а у них — в порядке вещей. Так и ходят вместе в институт, в магазин за рыбой… Он шляпу наденет, возьмет ее под ручку, и двинут… Иногда исчезают ненадолго, куда-то уезжают, может, в гости к братьям-вьетнамцам.
И вот как-то раз возвращались они поездом, предположительно из Минска, и влюбился во вьетнамочку рослый мужественный парень — белорус. Она дала ему адрес. И он не замедлил скоро появиться в общежитии. Стали они вначале втроем жить, потом — вдвоем. Брата вьетнамца — отшили. Вначале вроде даже дрались, брат-то вьетнамский не хотел уступать, потом — сдался, отступил.
Стали влюбленные по коридору в обнимку ходить, не скрывая своего счастья… Так белорус с нее пылинки сдувал. Все никак наглядеться на нее не мог. Но самое смешное, или глупое, потом произошло. Белорус на ней женился! Дождался, пока она закончила институт, получила диплом, и укатил с ней во Вьетнам! Вот что любовь делает. А может, это и не любовь была, а что-то другое? Но бросил он ради нее и Белоруссию, и Россию.
Долго мы потом ломали головы, что же он там, бедолага, делать будет? Ну, бананы есть, жареных кузнечиков и тараканов, ну, на нее глядеть… Дальше-то что? Какой во всем этом умысел и промысел? Или все-таки это настоящая любовь, живая и трепещущая?.. Да, чужая душа — потемки, своя ночь черная…
КАК Я НЕМЕЦКОМУ ЯЗЫКУ УЧИЛСЯ
На вступительных экзаменах в Литинститут я по немецкому языку троечку получил. Сильно мне это не понравилось. «Как, — думаю, — так? В школе я твердым четверочником был, хорошистом, а тут мне троечку влепили… А вдруг да я с этой троечкой нужных баллов не наберу?» Так прямо и говорю преподавателю:
— Вот мы мне тройку вкатили, a вдруг да я из-за этой тройки не поступлю! Кто тогда виноват будет?
А он наклонился ко мне поближе, посмотрел на меня умными проницательными глазами и сказал доверительно:
— Не беспокойтесь… не беспокойтесь… Все у вас будет хорошо…
А я все возмущаюсь:
— Что значит — хорошо. Мне нужно поступить — и баста! Смотрите, подведете меня под монастырь… — вообще-то я вежливый, когда не пьяный, а тут — прямо наехал на него… А он все:
— Не волнуйтесь… не волнуйтесь… Все будет хорошо…
Понял я, что это слова не пустые, что это — скрытый намек, что вопрос о нашем поступлении уже решен и тройка по немецкому языку мне погоды не делает. А экзамен этот — последний был. Самые страшные экзамены — сочинение и история СССР были позади, а на них у нас много народу позавалилось.
Вышел я совершенно довольный, успокоенный, пошел пиво пить… Все еще волнуются, не знают: поступили они или нет, а я уже — проскочил! Только молчу, чтоб не сглазить.
И действительно — поступил, не обманул меня преподаватель. Я потом и в группе у него занимался, учился мудреному немецкому языку, звали его Эдуард Елизарович Иванов — благообразный такой дяденька был, с блестящей лысиной, вежливый — ужас. Мы его любили и звали про меж собой ласково «Елизарыч». А он к нам на занятиях строго по имени-отчеству обращался: Илья Алексеич. Павел Алексеич… И ко мне соответственно: Александр Владимирович… Такое уж у него было воспитание. «А вы, — говорит, — Александр Владимирович, что скажете?» Это он что-нибудь насчет урока спросит и смотрит так внимательно, испытующе… А от умных глаз — морщинки хитрые бегут, веселые, как у Ленина…
А что я могу ему сказать? Это, смотря о чем… Я, может, и много могу сказать, а может, и ничего вовсе. Сижу, ковыряюсь в парте, сам тоже улыбаюсь… Так все уроки и проходили у нас — весело, с шутками…
А потом Эдуарда Елизаровича попросили, чтоб, значит, место освободил.
Не знаю, что там у них произошло, чем он не угодил, но его не стало. И уходил он со слезами на глазах, очень обиженный. Мне его жалко было. По моему разумению — нельзя так. Раз человек хороший, то зачем с ним так поступать? Потом я уже понял, что просто подсидели его, а он завкафедрой был, а место это — теплое, почетное.
Пришла новая завкафедрой — Эльза Трофимовна. Очень уже немолодая, даже старенькая улыбчивая женщина, добренькая на вид. Ей уже давно пора на заслуженный отдых, чай с баранками пить, а она пришла учить нас немецкому уму-разуму. И преподавателей с собой привела новых, свою команду. Ну, тогда так было. Это сейчас, наверное, нет, сейчас — демократия, никто никого не подсиживает, все — честно.
Стал и у нас в группе новый преподователь — молодая такая бабеночка, светленькая «немочка». Стали мы у нее учиться, кто как… И я учился, как мог: ни шатко ни валко, ни хорошо, ни плохо, как всегда… А к концу года, чтоб все знания по немецкому языку подытожить, придумала Эльза Трофимовна что-то вроде серьезного зачетного экзамена, проверить нас на прочность.
Принимала его, естественно, сама Эльза Трофимовна, садила рядом с собой нашего преподователя и устраивала проверку на вшивость.
Ну, а нам какая разница, по большому счету? Так или иначе, тройку поставят, чтоб год перевалить, экзамен этот, по-немецкому, — не главный, главный в Литинституте — это творческая состоятельность. Ну, а у меня вроде ничего с творчеством было — немного состоятельно.