В комнату, где остановилось его дыхание, без душевного трепета войти невозможно. Два узковатых окна, желтые, мертвые стены, стеллажи с книгами не оживляют ее. Более нет ничего. И во втором этаже, в покоях графа Толстого, тоже гоголевского следа не найти. Вот и весь дом великого человека.
Во всей России меж тем нет ни одного музея Гоголя.
Погасшей рампы закулисье
Много лет ходил я мимо необыкновенного этого дома — и всякий раз любовался им. Вот и сейчас стою, глаз не могу от него оторвать… А при ходьбе, когда взгляд охватывает его постепенно с разных сторон, он медленно разворачивается, как на сцене при движении круга, и открывается неожиданно новыми гранями. И как это строгая, лишь слегка прифранченная английская готика вписалась в бесшабашный московский облик — разве что творец дома-дворца К. К. Гиппиус, всего за два года построивший его, мог бы этот вопрос прояснить.
Но нет давно Гиппиуса, как нет и хозяина дома Алексея Александровича Бахрушина, человека, для Москвы сделавшего столько, как мало еще кто другой, вероятно. Более двухсот зданий поставил в Москве Бахрушин, многие из них сохранились. Только почти забыли мы человека, который поставил их.
Еще когда строился дом на Зацепском валу, напротив Павелецкого вокзала, а строил его отец Бахрушина, знал Алексей Александрович, что не только жить станет здесь, но и разместит в его стенах свою единственную и неповторимую коллекцию. Вся история русского театра — от первых скоморошьих представлений до блистательной эпохи Анны Павловой и Федора Шаляпина и даже далее, — все страницы сложились в великолепный фолиант музейной экспозиции. Не было и нет во всем мире другого такого яркого театрального музея!
Помню, повели нас, школьников, на экскурсию в этот музей. Году в сорок девятом. Отчаянно идти не хотелось. Двор на двор схлестываться в футбольной потасовке куда интереснее. Хотя театр я тоже любил и почти весь репертуар немногих московских театров первого послевоенного времени пересмотрел. Но музей-то — дело совсем другое. Никак меня не тянуло созерцать пыльную театральную ветхость.
А вошел в дом Бахрушина — и обомлел: роскошная парадная, торжественная тишина, как и подобает храму искусства. Повсюду резной мореный дуб, по потолку в дубовых переплетах — ручная роспись. Стрельчатые двери и окна, в которых цветные витражи выстреливают радужные стрелы света. Волшебный замок!
Своим возвышенным великолепием этот дом завораживал и с первых шагов по нему готовил к встрече с людьми, чьи имена гремели, были у всех на слуху, кричали с афиш. Я уже понимал тогда, едва ступив под своды дома Бахрушина, что встречи, которые он обещал, будут волнующи, но они задели нас всех или почти всех едва ли не до душевного трепета.
Разве иначе могло быть? Когда перед тобой подлинные костюмы Шаляпина, в которых он выходил на сцену, рисунки, сделанные им, — а мы и не подозревали, что любил взять карандаш Федор Иванович… Или — балетные туфли Анны Павловой… Тепло ее ног хранили они… Таинственная, живая сила исходила от этих мертвых, казалось, вещей…
Целую коллекцию балетных туфель собрал Бахрушин, да так, что вся эволюция их прослеживается по стендам музея. Вот туфелька с низким широким каблучком, вот без него уже, но еще мягкая, а вот появилась жесткая прокладка, и в следующем своем превращении на свет явились пуанты такими, какими мы их видим теперь.
Перед коллекцией театральных биноклей, собранных Алексеем Александровичем, мы остановились в полном восторге. До чего же красивы! После войны у некоторых из нас появились трофейные бинокли — полевые в основном, но раз, помню, подержал я в руках и морской. Настоящие цейсовские инструменты, не для забавы, а для войны, открывали нам мир с другой стороны. Невидимое в единый миг становилось явным, стоило поднести бинокль к глазам, или вдруг отодвигалось едва ли не за горизонт, когда глядишь с другой стороны. А эти самые первые зрительские инструменты, изящные, как «мелкоскоп» ювелирных дел мастера, с богатой отделкой, — лишь только представишь, в чьих руках они побывали, так и дух захватывает…
Алексей Бахрушин с юности знал и бесконечно любил театр. Потому-то страсть к собирательству атрибутов театра захватила его. К тому же обладал он воистину научным даром к систематике. Вот почему буквально из ничего возник небывалый музей.
Впрочем, как из ничего? Любил Бахрушин потолкаться на Сухаревке, по антикварным магазинам ходил, да и самотеком шли вещи к нему, владельцы знали: за нужную вещь Алексей Александрович щедро заплатит. Он понимал, конечно, чего стоит его музей: подлинное достояние, сохранившее то, что по логике жизни должно было исчезнуть бесследно. Так ведь и в самом деле могло показаться: кому нужны старинные афиши с именами забытых актеров, пожелтевшие программки отшумевших спектаклей… Вот городские московские головы и воспротивились, когда Бахрушин надумал безвозмездно передать свой необыкновенный музей Москве: не надо такого! В газетах еще и поглумились над самой попыткой благородного дела: «У Бахрушина хранится оторванная пуговица с брюк Мочалова, обгорелая спичка Юрьева да недогрызанное яблоко Шаляпина!»