Александр вскочил, потянулся ко мне руками. Мне показалось, что он готов наброситься на меня. Но он не двинулся с места и торопливо заговорил:
— Именно этого я и боюсь! Скажи на милость, почему я должен умирать медленно и мучительно?.. Да, это со всех снимет ответственность за мою смерть. Ведь меня не сразу отправят на виселицу вместо Белина! Ну что мы за люди! Меня удивляет наша склонность к самообману, к тому, чтобы верить, что мы справились со злом, когда нам удалось всего лишь обойти его.
Я прервал его:
— Ты несправедлив. Мы высказываем лишь предположение, не зная о том, какое будет принято решение. Ты хорошо знаешь остальных товарищей. Сообща можно придумать еще что-нибудь в дополнение к тому, что предлагаешь ты, и все будет в порядке.
Александр кивнул в знак согласия. Затем вытянулся на тюфяке, положил руки под голову и закрыл глаза. Его лицо отчетливо вырисовывалось в скудном свете наступающего утра.
ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК
Мы с нетерпением ожидали возвращения Петра — его повели в Судебную палату для оформления какой-то справки. Он должен был подробно рассказать нам обо всем, что видел по дороге. Подумать только: идешь по городу, вдали от тюремных стен, смотришь на свободных людей, греешься в ласковых лучах теплого весеннего солнца…
Счастливец вернулся к полудню. Как только Петра ввели в камеру и закрыли за ним дверь, мы тотчас обступили его:
— Рассказывай!
Петр сел в свой уголок и многозначительно улыбнулся:
— Спокойно, начинаю! Перво-наперво, к ноге моей приковали довольно увесистую цепь. Перебросил я свое железное украшение через плечо и под его звон направился к кабинету начальника. Там мне следовало дождаться конвоиров. Стою перед дверью и слышу, как начальник дает наставления моим ангелам-хранителям:
— Предупреждаю: будьте начеку! Вам надлежит сопровождать опасного коммуниста. Прокурор требовал для него смертной казни. Это матерый преступник — вы и не заметите, как он сбежит. Никаких контактов! Никаких разговоров! Если упустите, займете его место! Ясно?
— Так точно, вашбродь!
Начальник для пущей страсти охарактеризовал меня как страшилище, дабы конвоиры не утратили бдительности, однако перестарался — стражники вышли из кабинета с видом приговоренных к смерти.
Мы вышли за ворота тюрьмы и направились по улице: я — впереди, они — за мной с нацеленными в спину винтовками. Я попытался повернуться к ним.
— Смотри вперед, не то будем стрелять!
Мне стало смешно, и я решил Сыграть с ними шутку.
— Ну что ж, коль вы со мной не по-людски, то знайте: на шестьдесят первом шаге, начиная с этого места, я сбегу!
Дула карабинов уперлись мне в спину. Прохожие останавливались, заглядываясь на нас — чрезмерное рвение конвоиров казалось им до странного нелепым. Так мы прошли шагов двадцать. «Пожалуй, я сглупил, — подумал я, — от страха кто-нибудь из них нажмет на спуск… и делу конец. А в протоколе напишут: «Убит при попытке к бегству».
Неожиданно один из конвоиров чуть слышно прошептал:
— Ты сбежишь, а нашим детям из-за тебя страдать? Мы — люди служивые, обязаны выполнять приказы.
— Доброе слово железную дверь открывает, — сказал я им. — Раз вы ко мне по-человечески, то и я вам отвечу тем же — не стану бежать.
Я остановился и улыбнулся. Смущенные, они ответили мне робкой улыбкой. Один забросил карабин за плечо. Его примеру последовал и другой. Мы продолжили идти, беседуя. Я узнал, что охранники родом из глухих сел в западной части страны, не имеют начального образования, не так давно приехали в город и поступили на службу в полицию. Я рассказал им много веселых историй. Они успокоились и зашагали рядом со мной.
В канцелярии Судебной палаты лысый чиновник попросил меня назвать фамилию, имя и отчество для уточнения данных. Этим все дело и кончилось, и мы отправились в обратный путь. Конвоиры совсем расслабились и даже предложили мне опрокинуть с ними по чарочке. Я отказался. Тогда они повели меня в кондитерскую. Мы пили сладкую бузу, и я рассказывал им анекдот о продавце этого напитка из проса. При выходе из кондитерской один из конвоиров сказал мне:
— Если у тебя есть родственники в городе, можешь зайти повидаться с ними. Хочешь?
Родственники у меня были, но появиться с такой цепью в их доме значило растревожить их. Поэтому я сказал, что родственников здесь не имею.
Мы приблизились к тюрьме. Я вошел в ворота, за мной — по всем правилам — стражники. Они передали меня надзирателю, а сами отправились к начальнику. До меня донеслось, как один из них сказал своему товарищу:
— Обманули нас, очень даже хороший оказался человек!
После того как Петр рассказал нам эту историю, мы прозвали его Хорошим Человеком.
— Спасибо, — сказал он, — но хочу сообщить вам одну вещь. Мне часто снится гном. Смотрит мне в глаза и говорит: «Петр, не надо думать, что один ты хороший. Все люди на земле хорошие. Только вот не знаю, когда, где и как с ними что-то приключилось. И это что-то, с какой стороны ни посмотришь, сплошное зло. Вот я и говорю: сделайте все возможное, но найдите это зло и поразите его прямо в сердце! Иначе попусту растратите порох».
ВИНА
Весть облетела заключенных в начале обязательной ежедневной прогулки по вымощенному булыжником тюремному двору. Мои товарищи были вне себя от гнева. Неумолкающий грохот деревянных башмаков не мог заглушить их возмущенных восклицаний: «Жаль, что я в тюрьме, иначе убил бы его своими руками!», «Выберусь отсюда — ему не сдобровать!», «Он вызывает во мне отвращение!» Больше всего гневались его жертвы, которых здесь насчитывалось немало.
Страшная весть вызвала чувство негодования и во мне, но вместе с тем она привела меня в замешательство. И не потому, что я сомневался в справедливости обвинения: приговорить к смерти коммуниста — дело нешуточное. Понятной была и реакция моих товарищей — я сам. находился в числе тех, на кого он донес в полицию. Только вот в отличие от них что-то мешало мне выступать в роли праведного судьи.
Возможно, все было бы иначе, если бы я его не знал и не беседовал с ним. Мы встречались с ним только раз. и встреча продолжалась недолго, но и этого мне было достаточно, чтобы разглядеть в нем хорошего, порядочного человека. Вот это-то и смутило меня — невозможно одновременно быть хорошим человеком и провокатором. Я верил прочитанному в книгах: предатель умеет прятать свое лицо под маской добродетели. Совесть — ненужное для него бремя, сочувствие — сентиментальная выдумка, вера в добро — наживка для наивных. Не знаю, может, и есть такие провокаторы. Я знал только этого, но его нельзя было отнести к подобной категории.
Но факт есть факт, а мне хотелось, чтобы провокатор был отвратительной личностью, поэтому мысленно я постоянно возвращался к нашей с ним встрече в надежде обнаружить хоть мелкую деталь, которая позволила бы раскрыть его предательскую сущность. Но сколько я ни восстанавливал в памяти нашу встречу в злополучной парикмахерской, служившей явкой, так ни к чему и не пришел. Тогда я решил, что всему виной нескончаемое шествие по двору, возмущенные реплики товарищей, грохот деревянных башмаков, стоящий в середине двора надзиратель и выстроившаяся вдоль стены охрана. Чтобы остаться наедине с самим собой, я старался идти в стороне от других, ни на что не смотреть и никого не слушать.
.. И вот я снова в просторном пустом зале. Он сидит напротив меня — седоволосый, в потертой куртке, некоем подобии брюк гольф и резиновых сапогах, на лице — печать сильнейшей усталости. Мы говорим о количестве промышленных объектов в моем городе, о том, на каких из них следует организовать диверсии, какие взрывчатые вещества потребуются. В его добрых глазах — свинцовый груз усталости. И не только усталости — все его поведение выдавало в нем человека, вынужденного через силу заниматься работой, которая ему не по душе. Это смутило меня: «Может ли быть, чтобы коммунист не любил своей работы? Ведь он добровольно решил служить великому делу человечества?»