Нет, эти слова были сказаны несколько дней назад. Бог знает, какими глазами я смотрел на него, когда мы рядом мылись под кранами. А может, он сказал это не только для того, чтобы приободрить меня. Может, он и в самом деле допускал такую возможность-человеку трудно смириться с безнадежностью!
Ветер плеснул дождем мне в лицо. Инстинктивно, точно защищаясь, я взмахнул руками. Товарищи закричали:
— Не маши руками!
— Хочешь, чтобы тебя заметили?
— Хватит нам на сегодня волнений!
Я замерз у окна, но оторваться не было сил. Я снова видел черную машину. Бешеный ветер остановил ее. Дверца открылась, и из нее вышел генерал!.. Да, это был он — он возвращался из зала суда. Ни я, ни кто другой не нашли в себе сил подойти к нему. Стоим, как вкопанные. Генерал остановился перед нами, бледный и чуть напряженный. Вопрос, наверное, так и светился в наших глазах. Он ответил, видимо, воспроизводя слова и интонации председателя суда: «Смерть через расстрел. Приговор привести в исполнение в срок двадцать четыре часа!» Нас придавила мучительная тишина. Казалось, слышны были наши мысли. Генерал попросил закурить. Ему протянули коробку «Томасяна». Он протянул руку, взял сигарету и выжидательно зажал ее между пальцами — нет спичек. Я чиркнул спичкой. Он наклонился, чтобы прикурить. Пальцы его слегка дрожали. Подошел коренастый надзиратель и повел его в камеру с надписью «Смертный». Интересно, какое чувство бессмертия было у того, кому пришла в голову идея таким образом отделить смертных от «бессмертных»? Его заперли. Заперли и нас. Но мы знаем, скоро его отопрут…
Несколько молний сплелись в узел, ненадолго озарив тюремную сторожевую башню и караульного на ней. Он стоял, черный и неподвижный, словно обуглившийся от молний. За спиной у меня кто-то не смог сдержать вздоха. Наверное, по его подсчетам выходило, что черная машина уже прибыла на место назначения. Возможно, прошло четверть часа. От тюрьмы до шестого полка примерно столько пути. Я снова увидел черную машину. Она стояла с запертой дверцей. Крадучись, подошел убийца в черном мундире… Да нет, это тот самый коренастый надзиратель. Он пришел вывести генерала на прогулку. Через глазок в двери видна его камера. Надзиратель подходит, оглядывается и сует в замочную скважину громадный ключ. Однако в этот момент дверь открылась изнутри и в дверном проеме показался генерал. Коренастый опешил от неожиданности:
— Собирай вещи, переводим тебя в нижнее отделение.
Он хочет обмануть генерала. Лучше, чтобы тот не понял, что его ведут на расстрел. Остальные тоже не должны ни о чем догадаться. Чтобы не было осложнений. Генерал постоял несколько мгновений неподвижно и безмолвно. На губах его играла улыбка, чуть заметная улыбка, в которой ощущалась его необъяснимая сила. Надзиратель невольно застегнул мундир на все пуговицы. Генерал посмотрел ему в глаза и сказал убийственно спокойно и резко:
— Молодой человек, ведите себя прилично! Вы что, считаете меня ребенком? Лучше скажите то, что положено: Займов, пришло время умирать, пойдем!
Коренастый, сам не зная почему, вытянулся во фронт. Генерал перешагнул через порог и прошел мимо него. Белое облако седины закрыло глазок в двери камеры. Я стараюсь заглянуть в глазок, чтобы проводить его взглядом. Позади раздался окрик:
— Не высовывайся!
— Да что мы смотрим, пока стрельнут по нем!
— Слезай немедленно!
Товарищи принялись стаскивать меня за ноги со стола. Я уселся на соломенный тюфяк рядом с остальными и прислонился к стене. За окном бушевала гроза. Дождь перешел в ливень. Громы и молнии разрывали небо, казалось, настал час апокалипсиса. Может, именно сейчас раздался залп в туннеле. Товарищи, наверное, думали о том же, но никто не проронил ни слова. Я едва сдерживал слезы. «Нет-нет! Когда умирает генерал, не нужно слез».
РАНА
В первое мгновение я не мог понять, что произошло. То, что я видел, невидевшему трудно себе представить, а рассказывать об этом еще труднее. По противоположной стороне разделенного надвое тюремного коридора шел человек, окруженный множеством политзаключенных. Точнее, идти ему удавалось с трудом, потому что люди, точно бурлящий вокруг скалы водоворот, мешали ему, сдерживали шаг. Тщетно группа надзирателей с расстегнутыми ремнями старалась разогнать политзаключенных, требуя, чтобы они расходились по камерам. Попытки вклиниться в плотное кольцо множества людей и таким образом разорвать его также были безуспешными — водоворот отбрасывал их в сторону.
Человек притягивал к себе как магнитом. Дрожащие руки тянулись к нему, чтобы обнять. Побелевшие губы тянулись для прощального поцелуя. Позади кто-то локтями пытался проложить себе дорогу. Лес рук тянулся к нему и никак не мог достичь цели. Никому не удавалось пробиться сквозь плотное кольцо. Одни только слова могли бы долететь до него, но горе превращало их в катившиеся из глаз слезы.
Мне удалось понять происходящее, только когда в гуле голосов я разобрал, что повторяется одно и то же имя: «Иван», «Ваню», «Ванка». Так вот что случилось — Ивана Христова вели на расстрел. Так скоро! Мне было известно только, что ему предстоит предстать перед судом и что ему грозит смертная казнь.
Пальцы впились в железные перила. Зубок! Я уже привык так называть его про себя. Так называли его товарищи, говоря: «Зубка привезли!», «Что будет с Зубком?», «Дай бог Зубку избежать смертной казни!». В их интонации чувствовалась нежность к всеобщему любимцу. Насколько его любили, было видно теперь по этому мучительному прощанию. Эта любовь передалась и мне, потому что, сам того не желая, я безостановочно повторял: «Повели! А мы и словом не перемолвились!» Перила словно не пускали меня. Я так и не смог оторваться от них. Остался «зрителем» этой жестокой «массовой сцены». Взгляд мой впивался то в осужденного, то в человеческий водоворот вокруг него.
Он уже прошел половину пути до конца коридора. Там железная дверь остановит провожающих и пропустит только Зубка. Но надзиратели не давали пройти и это расстояние. Их число увеличилось, а крики стали неистовыми. Они хлестали заключенных ремнями, били связками длинных тюремных ключей. Но все было напрасно — глаза не видели, уши не слышали, тела не чувствовали.
Зубок хотел попрощаться с каждым, но ему не хватало рук. Он хотел поцеловать каждое лицо, но все оставался перед кем-то в долгу. Он пытался ответить на каждое слово, но его слова тонули в гуле голосов. Оглушенный спешкой и суматохой, криками надзирателей, он говорил Сашо: «Прощай, Петко!», Петру — «Отомсти за меня, Стоян!», Стояну — «Бейте фашистов, Златко!». Он словно не видел отдельных лиц, а лишь одно-единственное — лицо друга. Лицо его выражало муку и веру, безнадежность и твердость, сердечность и дерзкую решимость. Я старался запомнить увиденное, хотя даже если б я мог заглянуть ему в душу, и тогда бы, наверное, всего не понял.
До конца коридора оставалось с десяток шагов. У меня болели пальцы от напряжения, но мне и в голову не приходило оторваться от перил. Вместо этого я по-прежнему повторял: «Зубок! Еще несколько шагов! Я вижу тебя в первый и последний раз, Зубок!». У дверей водоворот сгустился, сузился. Каждый старался обнять его, кто-то невольно сбил с него фуражку. Она съехала на макушку, потом соскользнула по спине и потонула в людском муравейнике. И тут до меня дошло то, что, в сущности, я видел все это время — Иван Христов шел на расстрел в новом костюме. Чьи-то заботливые руки так его отутюжили, что на нем не было ни морщинки. Воротник рубашки сверкал белизной. Я смотрел на него уже другими глазами, и в памяти всплыли забытые строки: