- Как следует все обдумать! - произнес он громко, то ли повторяя слова заместителя министра, сказанные им в конце совещания, то ли обращаясь к себе самому. - Как следует все обдумать!
Две девочки, лет по четырнадцати, проходившие мимо, удивленно посмотрели на него, переглянулись и прыснули. Их розовые личики, обрамленные облачками легких заиндевевших волос, показались Саше удивительно милыми, и он внезапно почувствовал, как у него отлегло от сердца. И сейчас же, точно испугавшись, заставил себя вернуться к размышлениям о сегодняшней неудаче, - легкомыслие Саша считал одним из главнейших своих пороков и упорно боролся со всеми его проявлениями.
На углу он остановился, пережидая, когда можно будет перейти улицу, и вдруг вспомнил Куницына и его странное поведение в разговоре с заместителем министра. На один из вопросов старик ответил так, что могло показаться, будто он сочувствует предложению Саши, а возражения консультантов сопровождал такими сердитыми репликами, что к концу совещания оба они даже несколько оробели.
«Непонятный какой-то старик», - подумал Саша и стал переходить улицу.
У входа в метро он заколебался. Домой идти не хотелось - он знал, что не утерпит и, не отдохнув, сразу же сядет работать; вспомнил свой пыльный чертежный стол, лампу, прикрытую пожелтевшей, обгорелой бумагой, груду читаных книг на подоконнике, ковровый диван в углу, и повернул к остановке автобуса.
Прождав минут пять и, наконец, усевшись на одно из передних сидений, он вдруг почувствовал, что очень устал, и пожалел, что не поехал домой. Днем у него не было времени позвонить Татьяне, и теперь он не был уверен, что застанет ее.
В автобусе было почти так же холодно, как на улице. Белый бархатный иней покрывал не только стекла, но и потолок, люди сидели нахохлившись и смешно раскачивались на поворотах. Саша укутался потеплее и втянул голову в плечи.
В сущности, только теперь он по-настоящему понял смысл того, что случилось. До сих пор его недовольство собой было безотчетным, а в горечи, которую он испытывал, было даже что-то приятное. И только теперь ему впервые пришли на ум слова, которыми можно было определить то, что сегодня произошло. Он провалился! Провалился в первой же своей серьезной попытке сделать что-то по-настоящему самостоятельное и важное, что-то, по его понятиям, оправдывающее его звание инженера. И провал этот никак нельзя было объяснить несчастным стечением обстоятельств или происками врагов. Это была полновесная, чистая от примесей неудача, и виноват во всем был только он сам. Куницын кругом прав: он действительно не сумел предусмотреть всех мелочей, он действительно работал все это время в состоянии мальчишеской одержимости, мешавшей ему взглянуть на свою работу со стороны и самому увидеть все ее слабые стороны. Это следовало признать и переварить, это было бесспорно.
Он снова вспомнил, как дрожал его голос, когда он давал объяснения членам комиссии, и острое чувство стыда заставило его стиснуть зубы. Чтобы отдохнуть от этих мыслей, он огляделся вокруг.
Автобус стремительно мчался по прямой и широкой улице, и сквозь стекла шоферской кабины были видны плывущие навстречу в вечерней морозной мгле красные, зеленые и желтые огни светофоров и уличных фонарей.
На какой-то из остановок рядом с Сашей села молодая женщина с мальчиком лет четырех, старательно устроив ребенка у себя на коленях так, чтобы тот не испачкал соседа валенками. Саша поглядел на женщину и на ребенка и подивился их сходству. Круглое личико сына, как в зеркале, повторяло черты миловидного, немного усталого женского лица. И снова, как тогда на улице при взгляде на девочек, он почувствовал радость, по его мнению, ничем не оправданную, и, снова подавив ее, он заставил себя вернуться к горестным мыслям.
* * *
Татьяна была дома. Она сама открыла ему, постояла рядом, пока он раздевался в огромной, сумрачной передней, потом проводила его в комнату и, извинившись, убежала на кухню.
В комнате горела яркая лампа, затененная абажуром. На круглом столе поверх скатерти была разостлана салфетка и на ней аккуратно расставлен обеденный прибор. Саша погрел руки у радиатора, удовлетворенно подумав о том, что в комнате у Татьяны радиатор никогда не бывает пыльным, сел и стал перелистывать ученические тетрадки, стопкой лежавшие на валике дивана.
Первая тетрадка была исписана таким неразборчивым почерком, что, кроме названия сочинения - «Труд в творчестве Некрасова», Саше ничего не удалось в ней прочесть. Фраза, которой начиналось сочинение на ту же тему во второй тетрадке, заставила его улыбнуться. Каллиграфическими детскими буквами под заглавием было выведено: «Труд - это то, что отличает человека от обезяны». Последнее слово было подчеркнуто красным карандашом, и тем же карандашом наверху был вписан большой, размашистый мягкий знак с хорошо знакомым Саше Татьяниным завитком.
Саша отложил тетрадки, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
По-видимому, он задремал, потому что, очнувшись, не сразу понял, где находится. В комнате, кроме Татьяны, был кто-то еще. Саша заставил себя открыть глаза и прислушаться к разговору, который вела Татьяна с человеком, стоявшим у двери. Она приглашала незнакомца войти, а тот, бросая смущенные взгляды на Сашу, топтался на месте, потирая озябшие руки, и извинялся за то, что пришел, не позвонив предварительно по телефону. Потом, видимо убедившись, что Татьяна искренне уговаривает его остаться, он вышел в переднюю и вернулся уже без пальто.
- Это товарищ Мезенцев, - сказала Татьяна, знакомя Сашу со своим гостем и чуть смущенно поглядывая на обоих мужчин. - Помнишь, я тебе говорила?
- Как же, конечно, - ответил Саша, хотя решительно ничего не помнил. Ему не раз случалось думать о чем-нибудь другом, когда Татьяна рассказывала о своих школьных делах и знакомых.
Гости отказались от обеда, и Татьяна, налив им чаю, села обедать одна.
Разговор не клеился. Заговорили о холодах, и Саша стал ждать, кто первый скажет, что если тепло в квартире, то не страшен мороз на улице. Ему почему-то очень хотелось, чтобы высказал это не слишком оригинальное суждение Мезенцев, и когда это сказала Татьяна, он досадливо поморщился и поглядел на нее с укоризной. Неприятно было еще и то, что Мезенцев перехватил его взгляд и опустил глаза, как показалось ему, с подчеркнутой деликатностью.
- Охота тебе повторять то, что тысячу раз до тебя говорилось, - пробурчал Саша и сейчас же пожалел об этом, увидев, как смутилась Татьяна.
Мезенцеву, видимо, тоже стало не по себе. Покосившись в его сторону, Саша увидел, как он с ненужной тщательностью разглаживает загнувшийся край салфетки. И вдруг все в этом человеке стало неприятно ему - и крутой завиток волос над высоким лбом, и узковатый, лоснящийся на отворотах пиджак, и манера держаться, немного стесненная и вместе с тем, как показалось Саше, внутренне самоуверенная.
Молчание становилось тягостным. Саша уже собрался заговорить, когда Мезенцев неожиданно улыбнулся и сказал, обращаясь к Татьяне:
- Видели сегодня Марию Пудовну?
- Неужели она пришла? - спросила Татьяна, оживившись.
- Пришла, и как ни в чем не бывало. Странная женщина.
- Я на ее месте сгорела бы со стыда.
По веселому блеску в глазах Татьяны Саша понял, что разговор этот очень ей интересен. Он потянулся за газетой, лежавшей на столе, и, рассеянно проглядывая ее, принялся размышлять о том, как должен был именоваться отец неведомой ему Марии Пудовны. Судя по всему, старик носил странное имя Пуд, и это вызвало у него неожиданное чувство злорадства. Покончив с этим вопросом, Саша углубился в чтение и совсем перестал прислушиваться к тому, что говорилось дальше.
Только однажды, когда Татьяна весело рассмеялась какому-то замечанию своего собеседника, Саша поднял на нее глаза, но сейчас же опустил их и принялся помешивать ложечкой остатки чая в своем стакане.
- Налить тебе? - спросила Татьяна.
- Нет, спасибо.
Он встал и пересел на диван.
Татьяна кончила есть, собрала посуду и вышла.
В комнате снова воцарилось молчание. Мезенцев, судя по всему, не собирался начинать разговор. Поняв это и решив быть великодушным, Саша заговорил первый.