Они подошли к входу в метро. Из тяжелых дверей вырывались клубы пара. Продавщицы сластей топтались у своих лотков, дуя на закоченевшие пальцы.
Пропустив Куницына вперед, Саша вошел за ним следом в теплый после улицы вестибюль и направился было к кассе, но Куницын удержал его за руку.
- У меня книжечка, - сказал он и потянул его за собой к эскалатору.
Когда они вышли на перрон, поезд только что подошел. Толпа разделила их, и они всю дорогу молчали, лишь изредка поглядывая друг на друга, причем Саша всякий раз отводил глаза, испытывая смущение от внезапной близости, которая между ними возникла. Если бы он намерен был ехать к Татьяне, ему бы следовало сойти уже через две остановки, но он решил проводить Куницына и поехал дальше.
- Вы что, тоже в этих краях обитаете? - спросил тот, когда они вышли наконец из вагона.
- Нет, но мне спешить некуда, и я вас провожу, если вы не возражаете, - сказал Саша, почему-то опять смутившись.
Куницын пристально поглядел ему прямо в глаза, потом, видимо на что-то решившись, поманил его за собой пальцем и направился в сторону, противоположную выходу.
Саша, недоумевая, пошел за ним.
Дойдя до конца перрона, где было совсем безлюдно, Куницын уселся на мраморную скамью с деревянным сиденьем и указал Саше на место рядом с собой.
- К себе вас пригласить не могу, - сказал он, расстегивая пальто и усаживаясь поудобнее, - у меня сегодня племянник с женой и ребятами обедают, и по сему случаю в квартире дым коромыслом, а потолковать нам с вами следовало бы. Так что усаживайтесь, и поговорим здесь. Жалко - курить нельзя, да уж ладно, как-нибудь перемучаемся.
Саша сел рядом с Куницыным и уставился себе под ноги. Ему все еще было не по себе.
- Ну-с, - сказал Куницын, глядя на него поверх очков. - Так о чем же мы с вами толковать будем? Вы мне ничего не хотели поведать?
- Я, собственно... - замялся Саша.
- Правильно. Это не вы мне, а я вам имел намерение кое-что сказать.
Куницын помолчал немного, будто собираясь с мыслями, поправил очки и вдруг коротко хмыкнул.
- Удивительная манера у нас, у мужчин, - сказал он. - До смерти боимся всякой душевности. Ну что, в самом деле, мы с вами сегодня сделали такого, из-за чего бы следовало прятать друг от друга глаза... Ну, отправились в выходной день на постройку, встретились, разговорились... Ну, выяснилось, что один из нас не такой уж старый брюзга, как первоначально предполагалось, и что с ним, пожалуй, можно бы даже и подружиться... Так ведь этому радоваться надо, а не прятать глаза. А? Как вы считаете?
Саша смущенно пожал плечами и улыбнулся.
- Вот то-то. А все боязнь показаться смешным и еще одна боязнь, такая же глупая, как и первая, - упаси бог не пойти проторенными путями. Сколько эти две боязни бед на земле наделали, страшно подумать. Я вот, например, в вашем возрасте Новый год не справлял, пробор в волосах носил с правой стороны, барышнe в любви объясниться боялся... А недавно я у Толстого знаете что прочел? Он, оказывается, когда писал «Войну и мир», больше всего старался, чтобы у него получилось совершенно так же, как у других. Вот она где - настоящая сила, настоящая уверенность в себе!
Куницын в возбуждении даже привстал, но сейчас же снова сел, выжидательно глядя на Сашу. Мимо них с победным воем промчался ярко освещенный поезд и исчез в туннеле, оставив после себя вихрь теплого воздуха.
- Я вас второй год наблюдаю, - продолжал Куницын уже спокойно. - Связанный вы какой-то, весь в этих самых боязнях, точно в репьях. Смотрите все время на себя со стороны и очень себе не нравитесь. Разумеется, это хорошо, когда человек сам от себя не в восторге. Но мера во всем нужна, ме-ера! Не так ли? Вы только подумайте, в какое время и в каких обстоятельствах мы живем! Какую мы с вами свободу завоевали в одна тысяча девятьсот семнадцатом году! А вы тени своей боитесь! Вы как полагаете, - ошибку свою признать - это стыдно? Или поступить так, как все поступают? Или дать волю своему чувству? Эх, скинуть бы мне годиков тридцать! Сколько я на своем веку дел не сделал, сколько речей не произнес, со сколькими хорошими людьми не подружился, сколько вальсов не станцевал - вспомнить страшно!
Куницын помолчал и, досадливо покрутив головой, добавил:
- Бестолково я говорю. Хочется, понимаете, выразить свои мысли коротко, связно, а вот не получается. Что тут поделаешь?
- Совсем не бестолково, - сказал Саша. - И если бы вы только знали, как для меня сейчас важно то, что вы говорите.
Он полез в карман и вынул папиросы, потом вспомнил, что курить нельзя, и сунул коробку обратно.
- Пришел ко мне недавно один приятель и рассказывает такую историю, - начал он нерешительно, словно не зная, продолжать ли.
Но тут мимо опять промчался поезд, и пришлось подождать, пока не утихнет грохот.
- Я вру, это не приятель, - сказал вдруг Саша, - это со мной самим произошло.
И, торопясь, волнуясь, подыскивая слова, пытаясь иронией прикрыть волнение и сознавая, что Куницьщ все это видит и понимает, он рассказал ему всю историю своих отношений с Татьяной вплоть до вчерашнего вечернего их разговора. Рассказал про то, как они познакомились накануне Сашиного отъезда в Москву в южном курортном городке, где Татьяна гостила у своих родителей; как они провели вместе весь этот ослепительно-жаркий, счастливый день и расстались только под вечер, условившись, что назавтра Татьяна придет на вокзал к отходу московского поезда; как он ждал ее на другое утро, стоя у своего вагона, и, уже отчаявшись дождаться, увидел, что она бежит вдоль поезда и ищет его глазами; как расцеловались они на прощание, испуганные и счастливые внезапно возникшей между ними близостью; как встретились через две недели в Москве и он вскоре заболел воспалением легких, а она не позволила везти его в больницу и ухаживала за ним, проводя у него все свободное время. Рассказал о том, как понравилась Татьяна его матери, когда та приезжала в Москву, как мать убеждала их не мудрствовать и пожениться, а он доказывал, что, живя врозь и не обременяя друг друга, они вернее сохранят свое чувство. Тут Саша на минуту молк и, сморщившись, точно от боли, заставил себя вспомнить и повторить все свои тогдашние рассуждения - о работе, которая должна быть для человека «прежде всего», о том, что, ставя перед собой «большие цели», человек не вправе обзаводиться семьей и «размениваться на мелочи», - словом, рассказал обо всем, что после вчерашнего разговора с Татьяной с особенной яркостью всплыло в памяти, рождая чувство гнетущей тоски и стыда, с которым он никак не мог справиться.
Куницын слушал его молча, глядя куда-то в сторону. Когда Саша кончил, он медленно повернулся к нему и покачал головой.
- Н-да, хорош мальчик, - промолвил он сокрушенно. - И самое печальное, что ведь и ее, наверное, убедил в своей правоте. Шутка ли сказать - большие цели! Тут ведь кто угодно спасует. - Он переждал, пока пройдет поезд. - Ну, а сейчас что вы обо всем этом думаете?
- Сейчас я думаю только о том, что я жить без нее не могу, - криво усмехнувшись, прошептал Саша.
Куницын будто не слышал.
- И ведь что характерно? - продолжал он. - Характерно, что по-настоящему оценить весь этот мальчишеский вздор, со всеми этими рассуждениями о высоких целях и о личной жизни, которая, видите ли, мешает работе, нам только тогда удается, когда прищемит нас как следует. Простого не можем понять до времени, что ведь и для больших дел человеку нужна родная душа. А? Как вы считаете?
- Ничего я сейчас не считаю, - сказал Саша. - Просто мне очень худо.
- Ну вот видите, - чему-то вдруг обрадовавшись, воскликнул Куницын. - Тогда мы с вами вот как поступим: вы сейчас отсюда прямо к ней и ступайте.
- К кому? К Татьяне?
- Что у вас за манера, честное слово, делать вид, что вы не понимаете, о чем идет речь!
- Так ведь она...
- Ну уж, что она, об этом вам трудно судить. Молоды слишком. Тем более что она и сама этого, вероятно, не знает. Мой вам совет - ступайте сейчас к ней и про все расскажите. Про то, что сердце щемит, про то, что не спали всю ночь.