– Молчи, падаль, – отозвался он. – Еще слово скажешь, выгоню.
Мы выпили, без слов и не разом. Владик вдруг сел в кресло, вцепился пальцами в ручки, и по лицу покатился пот. Потом он простонал, и его отпустило. Он вытер руками лицо, погладил грудь, подошел к окну и уперся кулаками в подоконник. Потом быстро налил себе еще водки, проглотил, постоял несколько секунд в напряженном ожидании, но на этот раз обошлось. Он вздрогнул всем телом и расслабился.
– Тамарка, – сказал он, повеселев, – сальто прогнувшись назад с приземлением в шпагат!
Тамарка отошла в угол, разбежалась и, подпрыгнув, перевернулась как он сказал. Железняк захлопал в ладоши и шепнул мне:
– Ты ее не узнал? Селищева, олимпийская чемпионка.
– Селищева? Тогда не чемпионка, – пробормотал я. Откуда-то я знал, что Селищева могла стать чемпионкой, но с чего-то сорвалась и чемпионкой стала другая, тоже наша, но не Селищева.
– Брусья, – сказала она, услышав. – Брусья – моя коронка. Я на бревне травму получила, а на брусьях бы у меня было золото.
– Твое золото из дерьма смолото, – проговорил Владик и засмеялся искренне: – Ха! Ха! Ха! – через паузы.
– Вот таким я тебя люблю, – сказала Тамара, тоже искренне.
– Так вы писатель? – обратился ко мне Владик.
– Точнее, переводчик, – ответил я.
– Не один ли хрен! – заметил он, на этот раз доброжелательно. – И чего сейчас переводят?
Я сказал.
– Значит, в основном Африку и Азию? Я так и думал, – сказал он, опечалившись. – Сводолюбивые, в рот компот, материки… А моего друга Эрни Освальда небось не переводят. Эрни Освальд из Орвилля, писатель… Не знаю, чего он там пишет, но живет мужик не хуже Льва Толстого. Дом в Чикаго, вилла в Испании, гарем в Орвилле. Кирюха экстра-клаcca, шанель может пить. Но не колется, – сказал он строго, помолчал и информативно кончил: – Сейчас операцию сделал: все свое отрезал на фиг и женский орган пересадил… Сорок восемь лет человеку…
Из угла, где сидел со стаканом в руках Кудрявцев, раздались первые такты карменовской сегидильи. Он заворочался, мелодия повторилась.
– Возьми трубку, – сказал, ухмыляясь, Владик.
– Чего? – спросил Кудрявцев.
– Чаво… – то ли повторил, то ли передразнил Владик. – Телефона.
Колокольцы пропели «Я здесь про-пля-шу се-ге-ди-и-и-илью» еще раз. Звуки исходили из вазочки с маргаритками. Кудрявцев понюхал их, потом поднял вазочку и сказал «алло».
– Догадался все-таки, – опять ухмыльнулся хозяин. – Глаза и уши…
– Puis-je parler a monsieur Vladique? – раздалось из цветов довольно громко.
– Владика, – объяснила Тамара.
Он поставил вазочку перед собой на ковер и, потянувшись за бутылкой, произнес: – Говори по-русски!
– Здесь Люсьен, – сказала вазочка с легким акцентом. – Салют! Как поживаешь, Владик?
– Нормально. Чего надо?
– Суаре в консульстве. Консул рад видеть тебя э Тамара.
– Я с компанией, – сказал Владик и показал рукой на нас.
– Меня не считайте, – тотчас проговорил я.
– Консул рад видеть твоих друзей также, – отрапортовал Люсьен.
– А напьемся? – сказал Владик и выпил водки; все это время, разговаривая, он занимался тем, что аккуратно наливал себе в стакан, поставленный на ручку кресла. – А изблюемся?
– Фо-па-буар-ком-эн-тру, – промурлыкало в вазочке, – э-ту-сэра-бьен.
– Говори по-русски! – рявкнул Владик.
– Я говорю, все будет в порядке. Приезжайте.
– Ауфидерзей, – сказал Владик и понюхал маргаритки: прозвучала сегидилья, и Люсьен пропал.
– В Вологде лучше было, – заявил Владик с грустью и нежностью. – Лес так лес, не этот парк. На медведя охота, прелесть. Обложат, позвонят, приедешь – прелесть. На волков с вертолета. Круглый год парное молоко, творожок. Никаких оранжерей, никаких витаминов. Чудно! Никаких консульств, французов, хунхузов. Девчонки веселые, заводные, никаких брюк… А счас копеечный фонтан из Лондона привезли – сразу: «Почему фонтан?» Он нашей водой не бьет, привезли цистерну английской, простой, водопроводной, – сразу выговор. Всё твои глаза и уши, – обратился он к Кудрявцеву.
– Песья морда и метла, – сказал тот. Вообще он держался тут очень независимо: похаживал, поглядывал, наливал себе когда хотел.
– Ну, так что там у тебя? – повернулся Владик ко мне, и я понял, что это его «ты» – дружеское.
Тамара стала развязывать пакет, узел не поддавался.
– Ножа нет? – спросила она Железняка.
– Что я, комсомолец? – ответил он и разорвал бечевку. Достав дубленку, он несколько раз встряхнул ее и погладил. Сейчас, признаться, она выглядела не такой шикарной, как у меня дома.
Тамара оглядела ее со всех сторон и сказала: