– Почему же?
– А а хочу Мартынова наказать за то, что меня не послушал при выборе пьесы для своего бенефиса – взял какую-то дрянь и прочее…
– Ну, так он уже наказан.
– Нет, этого мало.
– Да, это его дело.
– Нисколько: дирекция столько же должна заботиться об обычных представлениях, как и о бенефисах, чтобы все было отлично. – Почему же хотите Вы, отдавая роль Бурдину, рисковать еще успехом представлений?
– Нисколько! Бурдин исполнит эту роль хорошо.
– Да я ее писал для Мартынова.
– Я ему ее не дам, – и прочее».
Еще через несколько дней Сухово-Кобылин пишет в своем дневнике: «Путаница страшная – все советуют идти к министру… Знакомство с Мартыновым. Он желает играть. Все зависит от каприза директора Гедеонова».
И наконец, последняя запись от 22 апреля 1856 года: «Это никогда не кончится, думал я – и решился идти к Гедеонову. В 9 часов явился к нему. Письмо мое передано уже было ему министром. Он был взбешен – вздумал сказать мне дерзость. Я побледнел и подошел к нему с худыми намерениями – он оробел, просил извинения, стал мягок и сговорчив, и, наконец, дело устроилось. Роль отдана Мартынову…»
Дневниковые записи драматурга передают высокий накал, которого достигли отношения между автором «Свадьбы Кречинского» и театральным директором. Казалось бы, мелочь – кому играть роль. Сухово-Кобылина можно понять – во все времена авторы хотели, чтобы смысл ими написанного был максимально точно передан при инсценировке. Но вот Гедеонов – как он в этом случае похож на своих советских коллег-бюрократов! Разве что партийным билетом не угрожал… Правда, напоминает он нам и еще одного современного персонажа – спонсора, с набитыми деньгами карманами, живущего по правилу: кто платит, тот и заказывает музыку.
Чем объяснить такое отношение Гедеонова к исполнению своих обязанностей? Как свидетельствует один из близких к театральному сообществу тех лет очевидцев, «в 1850-х годах Александр Михайлович всецело был поглощен поздней страстью к одной из артисток французского театра и большую часть времени проводил за кулисами этого театра. Уже в то время, в сущности, он уже только номинально стоял во главе театрального ведомства. Ему дали дослужить до юбилея, и 25 мая 1858 года он был уволен от должности с пожалованием в обер-гофмейстеры».
Современники также отмечали, что к концу своей службы Гедеонов совершенно охладел к драме и опере и все внимание обратил на балет, а в последние годы на французский театр.
Балет достиг высокой степени процветания, и Петербург в этом отношении превзошел все европейские столицы. Так как балет пополнялся воспитанницами Театрального училища, то Гедеонов обращал большое внимание на это учебное заведение и относился к его питомицам как добрый, чадолюбивый отец. При приеме поступающих в училище он обращал внимание на то, чтобы они были миловидны. «Если не будет талантлива, – говаривал он, – то чтобы мебель была красивая на сцене».
И если в начале своей директорской карьеры Гедеонов характеризовался (в основном со стороны) как «глубокий знаток театра, изучивший сцену всесторонне и добросовестно», то затем о нем отзывались примерно в следующем ключе: «Он чутко угадывал вкусы большинства публики, посещавшей театры, и умел ей угодить выбором пьес, но был далек от понимания истинного искусства. И если при нем поставлены были и “Ревизор”, и оперы Глинки, то не он явился инициатором их постановки. Воспитанный на французской литературе, он плохо знал русскую литературу, по-русски писал неправильно и ничего не читал, кроме театральных рецензий в “Северной пчеле”. У него были две страсти – карты и женщины».
Последние годы своей жизни Александр Михайлович провел большей частью в Париже, куда он последовал за французской артисткой, упомянутой ранее, и здесь же скончался в апреле 1867 года. Погребен на кладбище Пер-Лашез. Интересно, что и младший сын его, Степан Александрович Гедеонов, также служил директором императорских театров в 1867–1875 годах, как бы получив эту должность в наследство от отца. Но о Гедеонове-сыне пишут только хорошее. И он также обедал у Шевалье.
А как было не обедать-то? Вот мнение еще одного гурмана: «Ежели вы идете для того, чтоб только наесться, а не кушаете для того, чтобы с удовлетворением аппетита наслаждаться лакомством, – то не ходите к Шевалье: для вас будут сносны и жесткие рубленые котлеты Шевалдышева, и ботвиньи с крепко посоленной рыбой Егорова, даже немного ржавая ветчина, подающаяся в галерее Александровского сада. Ежели же вы с первою ложкою супа можете достойно оценить художника повара; ежели хотя немного передержанный кусок бифштекса оставляет в вас неприятное впечатление; ежели вы до того тонкий знаток, что по белизне мяса можете отличить то место, где летал до роковой дроби предлагаемый вам зажаренный рябчик; ежели вы не ошибетесь во вкусе животрепещущей стерляди от заснувшей назад тому десять минут, – то ступайте, ради вашего удовольствия, ступайте к Шевалье, и ежели хотите совершенно насладиться приятным обедом, то пригласите с собой человек пять товарищей, накануне закажите обед, предоставив составление карты самому ресторатору, и не поскупитесь заплатить по шести рублей серебром с персоны. О, тогда вас так накормят, что вы долго, долго не забудете этого праздника вашего желудка». Карта от Шевалье содержала следующие изысканные блюда. Закуска: сыр из Бри, сардины, язык из оленя. А вот и сам обед: суп раковый с двумя сортами пирожков, расстегаи с вязигой и фаршем, слоеные витушки с кнелью; говяжье филе с густым соусом, пюре из каштанов, из сельдерея, петрушки и капусты браунколь; пулярды, прошпигованные и надушенные трюфелем; цветная капуста, поданная по-польски с распущенным сливочным маслом и сухарями; жареные бекасы с салатом из сердечек маринованных артишоков, приготовленных в прованском масле и дижонской горчице. А фирменным кушаньем Шевалье был Провансаль из судака – рыбное блюдо с майонезом, морковкой, укропом и специями. Сюда специально ходили, дабы отведать этот разносол.