В коридоре томился бледный человечек с портфелем в страшно измятом костюме, как если бы в нем и спал, а может, так и стоял тут всю ночь под дверью, и Зорин вспомнил ужин, коньяк и длинный рассказ про выставку и про маму, которая ждет на даче.
– Слава богу. Я уж думал, один остался, – сказал человечек, и это тоже все было: портфель, костюм, детские круглые глаза, и даже слова были те же самые.
В вагоне было тихо и чисто, пропала даже полковничья бутылка с пола, но в женском купе за столиком, над кучкой пустых стаканов и сложенных тарелок, сидела бабулька – причесанная, в плюшевой курточке – и взглянула на них безо всякой радости.
– Слава богу, – опять сказал человечек. – Мы уж думали…
– А поменьше бы! Думать, – оборвала его бабулька и зыркнула при этом на Зорина, а после – куда-то ему за спину, и лицо ее сразу переменилось.
Зорин обернулся. Позади торчал мордатый проводник в синей форме.
– Рассчитаться надо, – сообщил он казенным голосом, но смотрел теперь с вызовом, и угодливой вчерашней улыбки тоже больше не было. – Задерживаете. У меня смена, между прочим, когда еще закончилась.
– Да пошел ты, – вяло сказал Зорин. Гнев тоже куда-то испарился, осталась одна тупая невнятная тоска.
– Подождите, ну как это, – заговорил человечек с портфелем. – Мы же не доехали, это не считается. А можно нас до станции хотя бы довезти до какой-нибудь? Или мы сами, по-вашему, должны?
Проводник злобно разглядывал его, скрестив руки.
– Чего ждем-то? – спросил Зорин. – Иди одевайся.
– Смена у него, видите ли! – добавил человечек, чувствуя поддержку. – Нету такого правила, чтобы бросать на полдороге!
– Ну ладно, – наконец сказал проводник с отвращением. – Пошли.
– Может, чайку хотя бы? – робко вдруг предложила бабка. – На дорожку?
– Не положено, – через плечо рявкнул проводник и, вполголоса матерясь, затопал к себе за курткой.
– Ну вот, – сказал человечек, обнял портфель и заспешил следом.
Бабка откинулась на сиденье и смотрела в окно.
– А вы что? – спросил ее Зорин. – Не пойдете?
– Не, я потом, – сказала она. – Посижу тут немножко.
…Шли долго под унылым моросящим дождем, и наконец даже маленький продавец кожи замолк и только охал всякий раз, спотыкаясь о шпалу. Идти ему было труднее всего: мешал тяжелый портфель, штанины промокли до колен. Проводник в толстой куртке РЖД шагал все быстрее, не оглядываясь, и был уже далеко. Рельсы тянулись, разматывались под ногами и исчезали в тумане, и ни трава, ни деревья по сторонам не менялись: жухлые, убитые первым осенним морозом, как будто вокруг двигалась одна и та же картинка. И Зорин знал уже, причем знал давно, что никакой станции впереди не будет и ни на какую Катькину свадьбу, ни на какую выставку им не попасть. Это стало ясно еще утром, когда он проснулся и опять увидел мокрое пустое окно, или даже раньше, вчера перед зеркалом в туалете, где текла струйкой в раковину вода, а если совсем честно – то когда он смотрел в лицо пассажира с верхней полки. И уж проводник тем более был не тот, потому что билеты у них проверяла веселая блондинка, и форма у нее была не синяя, а красная, с кокетливой шляпкой, – он просто не понимал, как сказать об этом смешному человечку, чтоб тот не испугался. К тому же пойти было проще, чем остаться с бабкой над ее подстаканниками и пустыми тарелками, она не хотела, чтоб кто-нибудь оставался.
Продавец кожи снова запнулся и упал – неловко, плашмя, как в воду. Портфель его кубарем покатился с насыпи, брызнули камешки.
– Шаг неудобный… – забормотал он, барахтаясь на животе; ноги у него скользили. – Сейчас, извините…
– Ждать не буду никого! – крикнул проводник из тумана. Его было уже не видно.
– Можно и не по рельсам, – сказал Зорин. – Необязательно же по рельсам.
Человечек не услышал. Он сумел наконец подняться и, хромая, побежал на голос. Портфель остался лежать в траве.
Зорин повернулся и пошел обратно. Стоило, наверное, спуститься по насыпи к лесу, даже любопытно было немного, что у них там в лесу, как все устроено, но сначала все-таки хотелось убедиться. Проверить, просто на всякий случай. Ну или, может, спускаться пока и правда было нельзя и все равно бы не вышло.
Вагон появился сразу, за первым же изгибом дороги – надвинулась из тумана огромная железная коробка, мятая и разорванная надвое, с острыми искореженными краями, и Зорин не удивился, потому что помнил уже и толчок, и скрежет, и как отрывается верхняя полка и лопается окно, и сминаются стенки. Надо было, конечно, лететь. Как обычно, дешевым утренним рейсом, в девять был бы в Пулково. Ладно, пускай без гостиницы, душа и свежей рубашки, просто такси, пробка в город, букет, и к полудню – ЗАГС, взрослая Катька в белом. Дернул же черт взять билеты на поезд. «Соскучился, идиот, по стуку колес», – подумал он снова, но мысли были тихие и равнодушные, как чужие.