Он уселся прямо на жесткий рельс, расставил колени и похлопал себя по карманам – вдруг нашлись бы сигареты, – и не расстроился, когда их не оказалось. Просто сидел, свесив ноги, разглядывал голые осенние деревья и повторял про себя: «Я Иван Зорин, мне сорок четыре года, Иван Зорин, Зорин», – и с каждым повторением слова постепенно теряли смысл, превращались в случайный набор звуков.
Я, Иван Зорин.
Я, Иван.
Я.
А потом легко спрыгнул с насыпи в траву и пошел к лесу.
Григорий Служитель
Тоска Олега Гущина
Вне зависимости от количества выпитого накануне Олег Гущин просыпался каждое утро ровно в восемь часов. Вчера он употребил три банки крепкого пива и около четырехсот граммов водки. Открыв глаза, он первым делом тихо матюгнулся на мир. Нашарил в складках одеяла очки, потом телефон и прочитал три сообщения от разных отправительниц: «Сплю, Олежка, сплю», «Опять пьешь?» и «Олег Иванович, нет. Не хочу, и не пишите мне по ночам, пожалуйста». Он закрыл глаза и снова матюгнулся. И еще раз. На кухне выпил всю воду из электрочайника, на последнем глотке поморщился, ощутив осадок накипи. В горле запершило. Руки тряслись и были в поту, так что таблетка аспирина начала шипеть еще в пальцах. Гущин, задевая дверные косяки, вышел на балкон. Солнце светило ярко, уже почти по-летнему. Лужи, оставленные вчерашним ливнем, успели высохнуть. Скоро зацветет сирень. Вдалеке виднелись зеленые массивы Кузьминского парка. По небу ползло одно-единственное облачко, отставшее от основной стаи. Он закурил. Перегнувшись с сигаретой через край, заметил на балконе этажом ниже соседа Виктора, по слухам, тяжело больного старика, чье отчество он никак не мог запомнить. В течение многих лет встречая его в лифте или около подъезда, Гущин внятно произносил только имя, а отчество нечленораздельно мямлил. А потом он и сам постарел и вообще перестал здороваться с соседями. Виктор сидел на табуретке и чистил картошку над ведром. Так он делал каждое утро. Гущина он раздражал. По какой причине, он ответить бы не смог. Наверное, Гущин понимал, что между ними слишком много общего, и это ему не нравилось. Мама рассказывала, что когда-то давным-давно Виктор помог ей с отцом дотащить в квартиру только что купленное кресло. Эта далекая, полумифическая услуга, которую, наверное, и сам Виктор давно похоронил в своей памяти, почему-то досаждала Гущину больше всего.
Он возвратился в комнату, задернул штору и открыл ноутбук. Свернул окно с недоигранной партией в «Цивилизацию», ленту «Букфейса» и переключился на Word. На экране чернело заглавие «Воцарение грядущего хама». Гущин крепко стиснул голову ладонями, так что очки съехали на лоб. Он никогда не похмелялся, пока не напишет страницу текста, которым останется доволен. Сгущенный мрак на душе, неверный бой сердца, траур в утомленном мозгу отзывались в нем той болью, которую он считал подлинной и без которой, по его мнению, не имело смысла садиться за письменный стол. Именно в такие утренние часы («Время у Господа на приеме», как их назвал много лет назад однокурсник Гущина по Литинституту Сема Штейн), в такие часы, когда душа панически металась из угла в угол, когда вся она трепетала слабым листиком на осеннем ветру, тогда слова выливались из него как бы сами собой, полновесные, правдивые, обеспеченные, как он считал, золотым запасом. Гущин прокрутил текст до страницы четыреста двадцать четыре. Сквозь щель в плотных шторах пробивались лучи и был виден кусочек ясного неба. Он настрочил с нового абзаца:
«Похмельный скорбец разливался по рыхлому серому небу. Безнадежный ноябрь. Хилые деревца и крыши авто покрылись перхотью первого снега».
Гущин облизал губы, прищурился и вытянул шею, словно медиум, ощутивший в комнате присутствие духа. Он поймал вдохновение и теперь не собирался отпускать его до первой банки пива. Он продолжил:
«В глазах старика-водителя было что-то прогорклое, сугубо русское, казалось бы, утраченное навсегда, но в выскобленных морщинах его лица все еще таилась хморь пращуров. Слова он не проговаривал, а цедил. И мысль его обнаруживалась не в словах, а в паузах между ними».