Работа над романом вошла в свой миттельшпиль, и Гущин стал прикидывать, кому в первую очередь можно было бы отослать рукопись уже готового тома. Но никто на ум не приходил. Точнее, приходили очень многие, но все, кто был способен помочь ему с публикацией, либо окопались по ту сторону идеологических баррикад, либо, как думал Гущин, занимались продвижением исключительно по дружбе, либо просто-напросто умерли. Писать или звонить незнакомым людям он полагал ниже своего достоинства. Правда, не совсем было ясно, к какой степени знакомства относить многочисленных друзей на «Букфейсе». Большинство из них Гущин в глаза ни разу не видел, но, наблюдая за событиями из их жизни в ленте, можно было сказать, что знал он их чуть ли не как родных. Также Гущин всерьез раздумывал взять себе какой-нибудь пышный или, наоборот, неброский псевдоним и сочинить альтернативную биографию. Например, поменять Гущина на Гушчу. Или, положим, стать Арсеном Израиляном. Или даже Израиляном-Оглы. Нет, лучше Колей Герасимовым. Точно. Как герой «Гостьи из будущего». Можно омолодиться лет на двадцать, сделать родным городом Кемерово или Находку. Выдумать, что он был среди заложников «Норд-Оста», или что воевал в какой-нибудь горячей точке, или что он авторка, ЛГБТ-активистка из Молдовы. Ну или что-нибудь в таком роде. Только было не очень понятно, что это она вдруг взялась за написание «Виждь»? В общем, тут все было как-то запутанно. И потом, спустя время ложь все равно обнаружится и, если роман примут плохо, Гущин будет унижен вдвойне. В редакции муниципальной газеты, где он продолжал вести еженедельную колонку о культурных событиях района, рассчитывать было определенно не на кого. Тем более не имело смысла обращаться к знакомым из издательства «Магма», где он проработал младшим редактором шесть лет, но был сокращен в самом начале пандемии. Гущин вынужден был признать, что он вместе со своим поколением окончательно потеснен. И это было невыносимо. В конце концов, оставался вариант опубликовать «Виждь» в интернете, на ресурсе вроде pisatel.su или даже по частям в «Букфейсе». Но, кроме всего прочего, Гущин подумывал обратиться к Инге Рустанович, его молодой ученице с литературных курсов, где он время от времени проводил занятия. Инга с друзьями из «Вышки» организовала свое собственное издательство и там же выпустила сборник рассказов «Мама, я теперь все поняла». Рассказы о тяжелом взрослении на окраинах Тольятти чередовались со стихами, написанными каким-то неврастенически-апокалиптическим верлибром. Конечно, Гущин понимал, что совершенно не подходит под целевую аудиторию нового издательства. К тому же тираж был бы мизерным и ни о каких гонорарах мечтать не приходилось. Так или иначе, попробовать ему никто не мешал. Единственное: Инга ему нравилась. Он даже создал на компьютере специальную, скрытую непонятно от кого, папку, в которую помещал каждую новую фотографию, которую она публиковала в социальных сетях. И почти еженощно, напившись, он писал ей сообщения, которые боялся перечитывать, протрезвев. Этим утром она ему ответила: «Олег Иванович, нет, не хочу, и не пишите мне по ночам, пожалуйста». От стыда хотелось биться головой о стену.
Но проще всего было обратиться к Семе Штейну, старому другу по Литинституту. Тогда, тридцать лет назад, они крепко дружили: ходили вместе на футбол и концерты, ездили в Крым и Питер, пьянствовали в подворотнях и рюмочных, строили баррикады у Белого дома в октябре девяносто третьего, с разницей в месяц похоронили своих отцов. В общем, казалось, что наверху решили: для этих двух жизнь будет уходить вперед параллельными колеями, как на лыжне в зимнем парке. Так оно до поры до времени и было. Но потом Сема неожиданно для друга, да и для самого себя, женился, родил дочь, в то время как у Олега личная жизнь все никак не задавалась. Жена устроила Сему к себе в глянцевом журнале, а Олег продолжал редактировать за копейки дамские романы. Между друзьями наметился разлом, который с годами только увеличивался и углублялся.