Олег попробовал еще что-то написать, но за полчаса дальше строчки «Днов откусил от волглого батона» не продвинулся. Поиграл немного в «Цивилизацию». Сбросил ядерную бомбу на тихого безвредного соперника и заскучал. Он снова решил выпить и вернулся на кухню. За три месяца он так и не снял с холодильника многочисленные рецепты и предписания врачей. Они висели, прижатые к дверце магнитиками с видами разных городов. Он отпил большой глоток из чекушки, съел две оставшиеся в пачке сардельки, и снова на сердце стало светло и легко. Почему-то захотелось прогуляться к парку. Воздух прогрелся до четырнадцати градусов, и теперь можно было надеть весеннюю куртку. Она висела в шкафу у мамы в комнате.
После ее смерти он наведывался сюда, только чтобы посмотреть футбол (единственный телевизор стоял в ее комнате) или чтобы полить цветы, которые то ли от майского тепла, то ли оттого, что они больше не чувствовали на себе гнет назойливой маминой заботы, разрослись особенно пышно. Иконы с книжных полок и стен смотрели печально и растерянно, словно извиняясь за то, что ничего не смогли предпринять, когда это было так нужно, заступиться где надо, отмолить у кого требуется. А другие, наоборот, глядели насупленно и угрюмо, как будто чего-то от него ожидая, как зрители в театре, недовольные, что спектакль долго не начинается. Гущин был шатким атеистом, и его вера усиливалась только в ожидании какого-нибудь важного исхода или решения. Но с важными исходами и решениями во все эти годы было как-то не слишком густо. В последний раз он стал верующим в конце зимы, когда мать подключили к ИВЛ. Почти каждый день в течение трех недель он заходил в церковь, вспомнил позабытый с детства порядок чинов в иконостасе, разучил заново «Отче наш» и Символ веры. Но дела шли все хуже. Шансов было мало. В красной зоне, куда он пришел к матери в тот день, когда она уже была без сознания, лечащий врач прямо сказала, что нужно готовиться к худшему. Он и готовился. Как умел. То есть напивался каждый вечер. Деньги на похороны мать, предусмотрительно накопив, сняла с карточки и упаковала в пакет, который перед отправкой в больницу положила на тумбочку у изголовья своей постели. Рядом оставила записку: «Не хоронить с твоим отцом. Только на Кузьминском, с родителями. В храме поставь свечки Всецарице, Серафимушке и Сергию. Обязательно (дважды подчеркнуто) закажи сорокоуст за упокой. Позвони Раисе Дмитриевне, она присматривает за могилами. Больше 2000 в полгода не давай. Только попробуй пропить». И внизу подпись: «Целую», как будто она ему завтрак в школу собрала, а не попрощалась навек. Пропить сто пятьдесят тысяч он бы при всем желании не смог, да и не с кем было бы.
Но тогда мать не умерла. Буквально в три дня ее состояние стабилизировалось, сатурация полезла вверх, и скоро мама смогла дышать самостоятельно. Она вернулась домой. Часами не вставала с дивана: только в туалет, поесть или переменить солевые повязки на ногах. В один из вечеров Гущин зашел в ее комнату, чтобы посмотреть матч Лиги чемпионов. Сначала даже не сообразил. Сел рядом, попросил у мамы пульт. Второй раз попросил. Она продолжала равнодушно глядеть в телевизор, сжимая пульт на груди, как маршальский жезл.
В начале марта, в день похорон, погода стояла морозная, но народу было так много, что Гущин сначала подумал, что это случайно смешались две процессии: основная часть провожает кого-то другого, важного и известного, а к маме пришло человек десять от силы. Но вся эта толпа пришла проститься именно с ней. Он только не мог понять, откуда они обо всем узнали. Он толком ничего не организовывал, ни о чем не договаривался. Вообще, все устроилось как-то само собой, как во сне, и это ощущение нереальности происходящего только нарастало. В то время как батюшка читал литию, он разглядывал могилы вокруг. Один памятник особенно привлек его внимание. С овальной фотографии смотрел парень лет тридцати, и выражение его лица было спокойным, уверенным, как будто подготовленным ко всему, что должно было с ним скоро произойти. Удивительнее всего было то, что погода на фотографии была точно такая же, как сейчас на похоронах: те же грязные сугробы, голые ветки, черные прогалины. И можно было предположить, что пейзаж на могильной фотографии будет меняться в соответствии с сезоном: в мае молодой человек сменит пальто на легкую куртку и позади него будет цвести сирень, потом, в июле, он останется в футболке и так далее.
Совсем не было родственников, зато пришло много народа из школы, где мама проработала двадцать пять лет. Например, был директор. Он подошел к Гущину, долго тряс ему руку, превозмогая одышку, и, пшикнув два раза в рот из ингалятора, сказал, что Юлию Сергеевну любили, любили как профессионала, как товарища. А любовь коллег и учеников (навострил палец в небо) – это главное признание педагогического таланта и заслуг. Пришли какие-то старые учителя и ученики. Принесли два венка с лентами. А какой-то мужик с гипертоническим багрянцем на лице еще с отпевания все норовил всучить ему сборник своих стихов, прознав откуда-то, что Гущин имеет отношение к литературному миру. Этот же мужик не отходил от него и на поминках, которые организовали в актовом зале школы. Гущин в конце концов ему нагрубил.