На скамейке сидел бомж. Весь какой-то библейский. Длинные черные волосы. Лицо поросло грязной щетиной и имело странное выражение: в правом глазу надменность, а в левом – досада человека, опоздавшего на поезд. Гущин подумал, что так должен выглядеть Вечный жид. Точно, это же Агасфер. Приглядевшись, Гущин понял, что один глаз у него не видит. Нищий зевнул, и Гущин с отвращением почувствовал, что и сам заразился зевотой. Ему было противно, но ничего поделать он уже не мог, и ему пришлось зевнуть. Бомж как будто понял это, простодушно улыбнулся и протянул Гущину чекушку водки. Гущин подошел к нему, в два глотка опустошил бутылку, бросил ее в бомжа и направился к выходу.
Жить надо будет еще очень, очень долго. Гущину скоро пятьдесят, а он толком еще даже седеть не начал. Очки стал носить только в прошлом году. Он надеялся, что судьба подготовила ему какой-нибудь мгновенный сюрприз. А лучше не только ему, а всем сразу, да, всем. Кроме этого бомжа. Да, пусть начнется трансатлантическая война. Мир закружит в роскошном ядерном вальсе. А выживет только этот бомж. Ничего не будет, никого не будет. Все потонет в презрении и нелюбви. Ни у кого даже не будет желания поплакать над миром, преклонив колено. Кроме этого бомжа. Вот он-то точно прольет несколько горьких слезинок. Пусть только одним глазом.
Гущин шел домой. Уже стемнело. Город молчал, и на небе появилась луна, с которой как будто сыпалась известка. Гущин был пьян и, прищурившись, писал похабное сообщение Инге Рустанович. В одном из окон его дома горел свет, и в нем, как и каждую ночь, медленно кружился черный силуэт старика Виктора, чье отчество он все никак не мог запомнить. Кисти вытянутых рук покачивались в такт шагу, и Гущину казалось, что старик, поворачиваясь лицом к окну, как будто подмигивает ему и слегка кивает головой. Гущин смотрел на это окно и повторял про себя шепотом: «Господи, где я? Где я?»
Декабрь 2021 г.
Алексей Сальников
Но пока…
Отец останавливается и с явным удовольствием от собственной правоты глядит на сыновей, которые окучивают картошку. Ведра с водой в его здоровенных руках кажутся пустыми, игрушечными, как для возни в песочнице. Чуть наклонив голову в сторону, будто просматривая школьный дневник под еженедельную роспись, отец говорит:
– Во-о-от, я же говорил, что вчера надо было окучивать! Проленились, братья-акробатья! Вот теперь загорайте. А могли бы уже гулять! А? Че смотрите? Смотрят они…
Вчера было пасмурно и прохладно, сегодня солнце, дикая жара, белая, как фотовспышка. Прогноз обещает тридцать два градуса еще неделю. Младший Миша подбирает с земли полуторалитровую бутылку с водой, пьет, слегка льет на голову и лицо. Ему всего одиннадцать, но старший шестнадцатилетний Саша чувствует себя если не самым маленьким, но уж самым жалким в семье точно, потому что у младшего брата почти все получается как-то ловчее и проще. У Миши, отца и матери белые ровные зубы, а у Саши желтые, да еще и с заметной пломбой между резцами. Миша, отец, мама – подтянутые, а Саша не сказать что полный, вовсе нет, но кожу, которая его покрывает, он ненавидит, ощущает, что одет в нее, будто в комбинезон, что она – дряблая, будто из дермантина сделанная, – чужая ему. Саша глядит на коричневого от загара отца, коричневого от загара брата, чувствует зависть, которая только усиливается вместе с тем, как зудящими покалываниями напоминают о себе прыщи на лбу и между лопатками. Саша не может ненавидеть папу и брата, потому что просто не за что, и стоит, испытывая отвращение к самому себе. Младший, так рассчитав дерзость в голосе, чтобы и казаться непокорным, но и чтобы не было нагоняя, отвечает отцу:
– Тут всего-то на час поработать. Больше стращал.
– То-то вы уже два ковыряетесь, – замечает отец.
– Так ты тоже в бак все воду не можешь натаскать. То в теньке сидишь, то кассеты в магнитофон выбираешь, то еще что-нибудь.
– Чин! Чин! Чингисхан! – кричит упомянутый магнитофон.
– Вовка, ну включи что-нибудь путное! Ну своих мыслей же не слышно! – это мама, выходя из дома, выплескивает тазик с овощными очистками в компостную яму.