Я громово и пьяно шлепал по клавишам, выводил надрывной нотой:
– Научил, научил бог цыгана говорить!..
Леха выводил вторым голосом:
– И Борхеса читать!.. И Борхеса читать!..
– Пой, цыган!.. Пляши, цыган!..
Вдвоем:
– Еб же его мать!..
В двери позвонили. Как выяснилось, старуха – соседка этажом ниже – на всякий случай вызвала полицию. Наутро мы с ней столкнулись на лестнице. Щуплая кляузница посторонилась и приветливо улыбнулась.
Я спал одетым, кутался в ковер, но к утру все равно отсырел. Когда осторожно потрогал похмельные связки, они показались мне окоченевшими и прокуренными, без фальцета.
Обещанные Лехой баянист и скрипач, в общем-то, понравились: все ж земляки. Зарабатывали они профессионально улицей.
Если бы я выбирал лицо для рекламного буклета по установке окон – «К вам приедут наши лучшие специалисты», – точно взял бы баяниста Ваню. Худощавый, улыбчивый, с длинными, как у Горлума, ловкими пальцами, он держался поначалу настороженно – чтобы ненароком не сболтнуть лишнего, коммерчески полезного. Мало ли, вдруг я приехал калымить пением и займу место в каком-то хлебном переходе. Когда же он окончательно разобрался, что я ему не конкурент, потеплел и разговорился:
– Не консерва, а академия музыки… Нормальный уровень, не хуже Киева… Язык точно не нужен, вроде с третьего семестра… Не знаю, когда экзамены у вокалистов, в начале декабря, но, может, и позже… Ты, главное, покажи профессию, а теория тут лажовая. Собеседование, чтение с листа…
Я не стал откровенничать, что, несмотря на учебу, так и остался профаном – даже запись в басовом ключе была для меня технической проблемой. Что поделать – нотная дислексия, все учил на слух…
Но как же этот уличный Ваня виртуозно шпарил на баяне Пахельбеля, Баха и Вивальди! Как сыпал пальцами! «Времена года – Зима» коронный номер, скоростное ту-ру-ру-ру, поземка эта, ветер. Еще «Полет шмеля» играл – немцы ему щедро кидали. Он дополнительно приторговывал собственными CD – лежали стопкой рядом.
– Сколько в месяц получается?
– Да чистыми тыщи три-четыре…
В какую сторону он привирает, уменьшает или увеличивает свои доходы, было непонятно. Себе на уме человек.
Скрипач Володя, долговязый, бритоголовый, в бомбере, грубых ботинках, носил старомодного образца очки в стальной оправе и походил на скина-книгочея.
– Вот, Леха, ты помолчи, а я сам спрошу. – И уже обращался ко мне: – Скажи, Пикассо ведь полная хуета? Ну, хуета же? Наебалово!
– Да он и сам про это говорил, Пикассо.
Нож у него тоже имелся, только складной:
– «Колд стил», американец. Я «баки» в принципе тоже респектую, но сталька там четыреста двадцатая, как по мне – простенькая очень.
– Им гвозди можно настрогать, – отвечал я недовольно.
– А знаешь, откуда это пошло, про гвозди? На старых коробках «баковских» была картинка, как нож типа перерубает гвоздь…
На машине-фургоне он колесил по заработкам. В основном играл, но иногда и подрабатывал на стройках, копил на квартиру в Испании:
– Там, в принципе, можно и за сорок тысяч нормальную хату взять. Страна бедная. Но зато теплая.
– И много собрал уже?
– Половину. Что ни заработаю, так за зиму и проебу. Но щас все равно поеду в Малагу, я местную погоду не выношу.
Сидел, сложив перед собой некрасивые кисти – грубые, как у гопника, с толстыми, неповоротливыми на вид пальцами.
– Вот не поверишь, – говорил будто с изумлением. – Я ж трудоголик! Знал бы ты, сколько я в эту скрипку сил вложил, времени, труда! Каждое же ебаное утро заново учу себя играть! Не дал бог ни рук, ни таланта! Так бы давно заработал и на дом, и на бэху-кабрио…
Я-то как раз отлично его понимал – лучше многих. Я приходил к Бэле Шамильевне, мы начинали распеваться, она с первого же арпеджио свирепела, срывалась в крик:
– Да что ж это такое, а?! Тянешь вдох и тянешь, и нет ему конца! Вдохнул! И! Ничего! Не! Делай! Не дергай, черт тебя подери, гортанью. Щас вылетишь у меня за дверь!..
А после, когда я, обруганный, попадал в нужный выдох, снова орала:
– Умничка! Ты себя слышишь? Ты хоть понимаешь?! Как! Ты! Можешь! Звучать?!
Но я не мог запомнить и сохранить до следующего занятия этот правильный звук, чертову «высокую форманту». И каждую нашу встречу в течение двух лет мы начинали с нуля – все заново. Сам по себе я не брал верхние ноты. Только в классе и после кнутов и пряников Бэлы Шамильевны…
– Ну, я не знаю, конечно, – сказал скрипач. – Может, ты талант – Хворостовский или не ебу кто. А если меньше, то ловить тут нечего. Конкуренция огромная… – Вдруг перещелкнулся: – Знаешь, как сделать, чтобы нож стал совсем родным? Ты его скотчем к руке примотай и все им делай. Чтоб как протез был – дней так на пять.