Олег смотрел на неровные стопки книг на письменном столе, ослепший монитор в лимонной бахроме стикеров – выписки, имена, обломки слов и мыслей, – скоропись, понятная ему одному. Стол и бледное пятно его собственного лица таяли в зеркальном сиянии шкафа, забитого футболками и разноцветными джемперами. Олегу нравились яркие цвета. Галстуки, рубашки, еще носки, целый ящик, серпентарий брачных носковых пар.
Что от тебя останется, бро?
Ничего.
Ворох одежды, книги. Когда-то он собирал их, покупал втридорога, на последние аспирантские гроши, а потом не имел сил с ними расстаться. До сих пор, хотя точно знал, что половина давно оцифрована, лежит в открытом доступе, в сети. Где это окажется потом? Олег увидел, как эти крепкие монографии в твердых обложках, глуховатых, полных собственного достоинства тонов, болотные, коричневые и темно-серые тома словаря, голубенькие авторефераты – все эти истории перемещений народов и непростых торговых связей, политических интриг и военных конфликтов встанут кривыми башнями на помойке в их дворе, возле аккуратно разделенных по типам мусора зеленых баков. Жирные голуби будут презрительно огибать эти бесполезные сооружения стороной, снежная крупа – тихо сыпаться на обложки.
Может, оставить завещание? Распоряжение? Как это называется вообще? Впрочем, три его собственные книги, научную монографию, популярную биографию и методичку, Ася, конечно, сбережет. На память. Но и они скоро одряхлеют, устареют, обратятся в перегной для актуальной науки – через каких-нибудь восемь, десять, от силы тридцать лет.
А ведь в нижней части шкафов, за дверцами, хранились еще папки с его полудетскими письмами из лагерей и археологических экспедиций той далекой эпохи, когда люди много и длинно друг другу писали. Мама передала ему все это после смерти отца два года назад, когда разбирала бумаги. И коллекцию камней в придачу, Олег собирал их еще в школе: лазурит, опал, аметист, бычий глаз, – каждому присваивал номер, записывал его на клочок пластыря, заносил в тетрадку, и с каждым была связана своя история. Теперь уже никто не узнает какая. Когда-то он мечтал поступить на геологический, пойти по отцовским стопам, но передумал: прямо на глазах геология уходила в разлом истории. Олег пошел в историки, и отец его понял.
– Вот, всё вроде бы собрала. Спортивные штаны, футболки, только что погладила, теплые еще, внизу – зубная щетка, кипятильник, бритва. Найдешь.
Ася, в какой-то новой, нежно-сиреневой маске, поставила у порога его большой черный рюкзак, с которым он обычно ездил в командировки.
– Чай с лимоном принести? Когда они еще приедут…
Олег качнул головой – не нужно, спасибо – и с трудом сдержал себя от шипения: уходи. Лучше иди пока, пожалуйста. Ася закрыла дверь.
Она помогала, заботилась о нем все эти беспощадные дни, приносила еду и лекарства, но вот уже который день подряд ее заботы казались ему фальшивыми, плохо замаскированным враньем. Это она добилась, чтобы он согласился на скорую, а значит, и больницу. Жаждала избавиться от ответственности, сбыть его с рук. Устала заботиться. Положила бритву! Хотя бриться не было никаких сил. Последний раз он брился позавчера, в три захода. Измучился так, будто полдня таскал бетонные плиты.
Ася, терпеливая, ласковая, но деловая, умевшая решать проблемы, так вовремя обретенная – что с ней случилось? После первого, чрезвычайно нервного брака он всегда был совершенно уверен в ней. Но сейчас… Почему сейчас она так его раздражала? Взгляд, тон, поступь – всё это было несносно. Сквозь заботу, чашки с бульоном, лекарства по часам он видел только плохо скрываемое презрение к нему, беспомощному ничтожеству. Как же так? Он же просто сильно болен. За что?