Да как же можно вот так скучно, так заурядно исчезнуть? Неужели она и есть этот звук и алчная чернота? Он попытался вспомнить, что знает о смерти. О ней часто рассказывалось в текстах, которые он прочитал в таком количестве: ад, грешники, рай, праведники, – но все это было слишком неточно и до отчаяния неконкретно. Смешные наивные картинки с грешниками-хулиганами и праведниками, выскочками и отличниками, – все это было совсем не то. Олег вспомнил, что о смерти много писал Толстой. Небо с тихо ползущими облаками, дверь, в которую она прорывалась, пока болел князь Андрей, был и еще какой-то рассказ о гибели офицера. Этот офицер подорвался на бомбе, но перед смертью вспомнил все незначительное, что случилось в его жизни: не отданный долг, музыку, которую слышал накануне, любимую женщину с лиловыми лентами. Ленты почему-то всегда казались Олегу немного надуманными, и все равно это была сильная сцена! Тот убитый был самый обыкновенный офицер, но и ему было что вспомнить. Олег постарался припомнить, а что, что счастливого было в его жизни – да хотя бы просто важного, острого… Он напрягся и все вглядывался в эту пепельную пустоту. Пустота молчала.
Олег начал бросать ей подсказки.
Детство. Как я был маленьким. Дружба. Как дружил, в школе и потом в университете. Любовь. Как я любил и кого. Мои любимые женщины. Рождение дочери. Путешествия, наконец! Один за другим он закидывал эти запросы в память.
Но было по-прежнему тихо. Ни эха, ни голоса, ни воспоминания в ответ. «Как же так?» – снова думал он из последних сил. Почему он не может сейчас вспомнить ничего, ни хорошего, ни дурного, и в ответ на все его призывы все тот же, уже знакомый ему дым без запаха стелится в сознании, все та же выжигающая память дрема накатывает на него. «Память отшибло» – это выражение он все-таки вспомнил. Значит, и про «всю жизнь, пронесшуюся перед его внутренним взором» – вранье? Зачем же, Лев Николаевич, вы тогда все это нагромоздили, как обычно, всех обманув? Выдав за истину свои домыслы и фантазии? А мы-то, мы вам так верили, мы же не видели смерти и думали, умирать – это именно так: огненно, эффектно, болезненно и… красиво.
Нет.
Смерть – это никакое не небо и ползущие облака, не вспышка и не лиловые ленты. Смерть – это исчезновение. Это погружение в дряблую седоватую пустоту, в небытие. Тебя равнодушно стирают ластиком, потому что на самом деле ты нарисован на листе бумаги самым обыкновенным, простым карандашом. Но поскольку это не гибель от пули или осколка, не падение из окна, а умирание от болезни, тебя стирают не сразу и не всего, краткими перебежками, неаккуратными, неровными порциями. Оставшимися линиями ты еще можешь глядеть на жизнь вокруг – оттуда.
Он снова спал, вяло плыл сквозь сон, но и во сне молил, сам не понимая кого, вернуть ему память, хоть что-нибудь возвратить и очень мерз, было холодно, морозно, сквозь мороз, который пронзил его насквозь, незаметно проступил странный вкус: на зубах хрустела мерзлая брусника. Жгучая, землистая и чуть подслащенная вода сочилась из тонкой кожицы, прижатой к нёбу.
Они пробивались сквозь тайгу третий день, заблудились, все запасы давно истощились, как вдруг они набрели на нее, начали рвать, и он тоже, сев на корточки, срывал темно-красные грозди и жевал, жевал такие вкусные ледяные ягоды и понял, что они вот-вот дойдут, выберутся, найдутся. Это и был вкус жизни. Но был у нее и вес. Она весила как мягкий теплый кулек, который он осторожно принял от Аси на крыльце родильного дома в сырой мартовский день – и потрясенно смотрел на темные бровки, длинные, чуть загнутые реснички, на серьезный, изящно вылепленный рот. Значит, он что-то вспомнил – возможно, ему лучше? Или наоборот? Как он вообще попал туда, на это крыльцо? Какой-то тайной дорожкой из тайги, и потом еще через лужайку, покрытую странными цветами с фиолетовыми и оранжевыми кружками на лепестках, они вышли на нее с Сашенькой во время прогулки по тому греческому острову, как-то он назывался; цветы внезапно вздрогнули и поднялись вверх, это были бабочки, не цветы!
Первая жена, Ирина, легкая, тонкая, резкая, безумная, все вскакивала голышом в те дождливые июньские ночи на подоконник перед распахнутым окном. Какой смертный ужас его охватывал всякий раз, он зажмуривался, а она смеялась, но и этот ужас был жизнью! Каждое мгновение, горькое, жуткое, приторное, воздушное, веселое – любое! – было ценно. Потому что каждое противостояло безглазой брезгливой смерти. Как мог он этого не понимать? И как теперь у него отнимали все это? Как вы смеете поступать так со мной? Убивать! Чтобы меня больше не было.