Олег подумал, не признаться ли Асе, как он хочет, чтобы она обняла его и пожалела. Он встал и двинулся на кухню, Ася была там, готовила ужин. Наверняка вкусно пахло, но он ничего не чувствовал. Ася обернулась к нему: что-то нужно? Налить тебе чаю? Нет-нет, он покачал головой и совсем тихо, смущаясь и глотая слова, сказал, что переживает какое-то дурацкое состояние, когда хочется плакать и чтобы кто-то крепко, очень сильно его пожалел. Ася рассеянно улыбнулась, задумалась, произнесла:
– Знаешь, говорят, после ковида бывает что-то вроде депрессии. Может быть, это оно?
Мясо зашипело, она подхватила лопаточку, начала переворачивать большие куски. И не добавила ни слова. Просто поставила диагноз. Не подошла и не обняла его – ну да, мясо подгорит. Но она вообще после его возвращения из больницы ни разу не обняла его, держалась чуть в стороне. Почему? Он же больше не был заразным.
Ася, Ася, мне хватило бы нескольких минут! Всего нескольких минут тепла.
Олег сел на лавку, в кухне у них стояли деревянные лавки, глядел на знакомый кухонный пейзаж, синие прихватки, батарея поварешек, угластый деревянный дом для ножей, – и все яснее понимал: человека, который мог бы дать ему эту малость, обнять и пожалеть – а он не сомневался, что это малость, – такого человека нет на земле. Но как же Сашенька? Она, несомненно, любила его. Обрадовалась ему, когда увидела, запищала, обняла. Но она была девочкой, ребенком, не способным на жалость не детскую, глубокую, в которую мог бы погрузиться он, взрослый человек. И когда Олег понял, что его не пожалеет никто, он испытал отчаяние такой глубины, которого не было даже перед лицом смерти.
Он понял, что уперся в дно, но, побыв там недолго, неожиданно для себя оттолкнулся и поплыл вверх, дальше: а сам-то он жалел ли Асю вот так? Как необходимо сейчас ему. Да хоть как-нибудь он жалел ее? Вот она стоит спиной к нему и готовит ужин на всю семью. Что он знает про нее? Думал ли он хоть когда-
нибудь о том, что она, его Ася, чувствует не по отношению к нему, а сама по себе, по отношению к тому, что происходит вокруг, к самой себе?
Олег поднялся и пошел в кабинет. Он не знал и даже не представлял себе, что нужно сделать, чтобы найти ответы на эти вопросы. Тем более нащупать ответ на самый главный вопрос, в который стекались мелкие: почему все это время он думает об одном себе? Своей жизни, смерти? И совсем не думает о других? Неужели только потому, что иначе о нем некому будет больше подумать всерьез?
Перед выпиской доктор велела ему гулять. Каждый день нужно выходить и гулять хотя бы понемногу. И зачем-то добавила: «Восстановление как после инсульта».
Неподалеку от их дома находился парк. Олег гулял там с Сашенькой, пока она была маленькой. Катал по аллеям коляску, потом играл с ней на детских площадках, но последние два или даже три года они сюда не ходили, дочь выросла.
Олег тихо шагал по залитой солнцем аллее и с изумлением думал, что за целую жизнь ни разу не гулял здесь один. Глаза тонули в текучей подвижной листве, золотой, ясно-желтой. Все красные оттенки в этом году куда-то пропали. Вдруг раздался громкий шорох, с березки соскочила белка и прямо по засыпанной листьями земле помчалась к ели, вспрыгнула на темный ствол, с едва уловимым чирканьем коготков скользнула по коре и исчезла. Он понимал, что все это должно отзываться в нем. Это же красиво? Золотая осень. Вот и белка еще не сменила шкурку на зимнюю, рыжая, быстрая, и движется так стремительно и грациозно. Но он словно не до конца узнавал их всех: белку, листопад, осень. Как радоваться чужому, едва знакомому?
Олег в изнеможении сел на скамейку. Он мог пройти без остановки не больше пятнадцати минут.
Парк жил своей жизнью. По лесенкам на площадке напротив ползали дети, толкали друг друга, боролись за право покататься на качелях. Ризеншнауцеры, пудельки и всяческие терьеры надменно выгуливали своих хозяев. На другом конце его скамейки сидела нахохленная старуха, подняв восковое лицо навстречу солнцу, грелась в остатках тепла. Шерстяной зеленый платок, бесцветное пальто. Как ему не хотелось садиться рядом, но это была единственная скамейка вокруг, следующий выводок скамей, уже нового модного образца, не зеленых, а глянцевито-коричневых, поджидал его слишком далеко. Он сел здесь, на самый край.
Мимо все время кто-то ехал. Молодой человек с зелеными волосами на странном велосипедике, с длинным рулем и совсем маленькими, как в цирке, колесами. Следом мчался на электросамокате длинный парень в черном худи и с черным рюкзаком за спиной. Желтый смуглый курьер катил с прямоугольным чемоданом на старом велосипеде, с трудом выжимая педали. «Курьер Умед немного опаздывает, но очень скоро будет у вас». Женщины средних лет выгуливали самих себя.