Вымыть мать, увести ее в дом и уложить спать вместе с ребенком. Не забыть мазнуть дитя сажей по лбу, чтобы ночью не подменили. Сжечь сено, на котором состоялись роды. Вымести и трижды вымыть всю баню. Тщательно вымыться самим. Развесить над печью пуповину, чтобы как следует высохла. Через несколько дней кусочек ее завернут в тряпицу и повесят младенцу на шею, чтобы оберегал от сглаза, а оставшуюся часть будут бережно хранить долгие годы, отщипывая по крошке и выдавая ребенку как лекарство при самых тяжелых болезнях, пока он не вырастет и не войдет во взрослый мир. Все дети знают, где в доме хранится их пуповина, они могут посмотреть ее и даже потрогать, если взрослые разрешат. У Салавата же такой пуповины нет. Эби говорит, что это не страшно: Салават жив и здоров до тех пор, пока она о нем заботится. Салават ей верит. Любовь эби лучше пуповины.
Они работают молча, за полночи не обменявшись ни словом, ни даже взглядом: в словах нет нужды, каждый знает, что делать; а для взглядов – слишком темно. В молчаливом и согласованном совместном труде усталость Салавата исчезает: кажется, он мог бы еще долго вот так шнырять по двору, освещенному светом звезд, – из бани в дом, из дома в баню, – и таскать в руках младенцев, и вести за собой обессиленных, словно ослепших от изнеможения, доверчивых в своей слабости матерей, и копать землю, и соскабливать ножом капли крови с половиц, и с опаской кормить маленькую и прожорливую банную печь ворохами пахучего сена…
Когда утром они с эби идут домой, под мышкой у нее – объемистый сверток, откуда свисает гусиная голова на длинной шее, с остекленелыми глазами и чуть приоткрытым клювом. Эта шея раскачивается в такт их шагам, и голова болтается маятником – в точности как болталось недавно лицо Банат, раскоряченной на эби животом к потолку. Бабушка и внук цокают деревянными копытами по камням, время от времени заговорщически переглядываясь и улыбаясь.
А навстречу, по центральной улице, брызжа из-под острозубчатых колес крупными комьями грязи и распугивая встречных кур, с могучим тарахтеньем движется колонна: черные стальные бока блестят, механические сердца ритмично лязгают, торчащие в небо длинные трубки дышат белым паром – тракторы идут на пашню. На трубке каждого трепещет завязанная красивым бантом красная лента: в честь грядущего Первомая. Утреннее солнце золотит выпученные глазницы фар и частые ребра радиаторов. Колесные колпаки дрожат, как готовые к полету крылья.
Салават смотрит на колонну, которая с грохотом течет мимо, на ее трактористов, уверенно сидящих в своих высоких седлах и крутящих руль, и думает о том, что все эти веселые крепкие парни с жилистыми руками и белозубыми улыбками, с крутыми упрямыми лбами и бритыми затылками, пропахшие керосином, машинным маслом, терпким молодым потом и землей, все до единого пришли в этот мир через руки эби.
Они шагают дальше. Мимо крошечной избушки сельсовета с кривоватыми серпом и молотом, намалеванными белой краской на двери. Мимо покосившейся мечети, половину которой занимает мэктэбэ; осенью Салавату исполнится восемь, и он пойдет в мэктэбэ учиться. Мимо колхозуправления, мимо фермы, мимо свежеструганного забора моторно-тракторной станции. Скоро выходят на проселочную дорогу. Через пару часов будут дома.
Салават не видит ни темно-коричневых холмов, перетекающих один в другой, как волны Итиля; ни нежно-молочной дымки, что поднимается по утру над длинными прямоугольниками пашен; ни плоских желтоватых облаков, тянущихся над головой низко, того и гляди цапанут за макушку. Поднимает ноги высоко, как журавль, – старательно переставляет копыта по сочной весенней грязи, чтобы не забрызгать идущую впереди эби. Кочка ее горба покачивается прямо перед его лицом, время от времени он протягивает руку и прикасается к ней – и в эти мгновения испытывает острое счастье.
Яна Вагнер
Я, Иван Зорин
Поезд стоял, и проснулся Зорин именно от тишины, потому что не стучали колеса. Было уже светло, и он подумал – приехали, как же это я проспал, идиота кусок, рывком сел и сбросил одеяло. Но оба его попутчика мирно спали на своих полках, из-за двери тоже не доносилось ни звука, а за окном оказался не вокзал, а мокрый осенний лес, пустой и голый. Небо было серое, стекло все забрызгано дождем.