Окрошка родилась 23 февраля.
Кесарево.
С Днем Советской армии и Военно-морского флота, товарищи!
Ура!
Говорят, первый год – самый медленный и сложный. Все ссорятся, разводятся, рыдают в ванной комнате, пустив из крана витую громкую струю, недосыпают, недоедают, ненавидят весь мир, ребенка, снова ребенка, самих себя. Вранье. Я радовалась с первой минуты, как только мне ее показали – заляпанную какой-то бело-кровавой кашей, головастую, смешно свесившую лапки-ласты. Это был самый потешный ребенок в мире. Ей-богу, никогда в жизни я не хохотала столько, сколько в первые месяцы Окрошкиной жизни. Она пукала громче меня. Чавкала и чмокала, как заправский китаец. Умела вытягивать губы трубочкой. Увидев что-то красивое, вздергивала брови, поначалу едва заметные, акварельные, как будто нарисованные под тонкой кожей. Потом они, конечно, проросли и заколосились полноценно.
По бровям я его и вычислила, кстати. Ну, отца. Шустрый итальянский серфер, с которым я познакомилась – будете смеяться – в Непале, примерно в двух тысячах километров от ближайшей большой воды. Не знаю, какого черта его вообще занесло в горы, у каждого человека свои резоны бежать из дома. Лично я приехала за восходами и закатами.
Итальянчик тоже был принципиальный индивидуал, но совсем еще неопытный, начинашка. Таскал за собой тонну ненужного барахла, не умел ориентироваться, торговаться. На непальских острых харчах он одичал, отощал, зарос и слишком часто, как-то совсем нехорошо уже, улыбался. В деревушке не было ни света, ни отопления, только голожопые аборигенские дети да вид на расчерченный ошеломляющими зигзагами горизонт. Из моей конуры вид был лучше.
В день нашего знакомства закат выпал особенный: алый и голубой. Разноцветные горные грани бросали на долину громадные грозные тени. Небо густо кипело, менялось, как вода в закопченной кастрюльке, которую я с трудом приладила к первобытному очагу. Узнав, что у меня с собой есть пачка макарон, итальянчик вскинул брови и залопотал горячо и ласково, как листва, – сразу весь: и лицо, и парка, и худые смуглые руки. Окрошка, разволновавшись, шла точно такой же быстрой, радостной рябью. К моменту, когда закат переплавился наконец в густую торжественную черноту, все было кончено, макароны (pasta! pasta!) – съедены. Через пару дней я спустилась вниз, в мир, а итальянчик рванул выше, в сияющее поднебесье. Надеюсь, он остался жив, а не застыл где-то среди двух сотен разноцветных альпинистских трупов, которые, словно нетленные знаки, указывают идиотам путь к вершине.
Почему Окрошка?
Ну как же, это же ясно: крошка-окрошка. Просто потому что маленькая.
– Вы можете назвать это чувство?
Сейчас расскажу.
В первый раз мы отправились в дорогу, когда Окрошке исполнилось три. Не года, нет. Три месяца. Слабоумие и отвага. Оказавшись в самолете, она покрутила головой и засмеялась. Лету было всего два часа – до Стокгольма, на большее я поначалу не осмелилась. Музей Карлсона Окрошка равнодушно проспала, а Королевский дворец всецело одобрила. В этом мы вполне совпали. Вообще, она оказалась отличным товарищем – сговорчивым, веселым, компанейским. В следующий раз мы рванули уже в Гоа – и сразу на полгода. Там первый зуб вырастили. Там же Окрошка и пошла – вечером, на закате, увязая лапками в тяжелом песке и мотаясь, как пьяная. Море было серое, длинное, а небо – оранжевое и тихое. Рядом кто-то курил ароматную дурь, с автобусными вздохами устраивались на ночевку ребристые коровы. Самый мирный закат в мире. Я мимоходом подумала про Окрошкиного отца – неразборчиво, ласково, мутно, благодарно – и больше его уже не вспоминала.
На самом деле ребенок до года оказался исключительно удобной кладью – гораздо лучше ручной. Окрошка спала везде и всегда, всему и всегда радовалась, на взлете и посадке, чтоб не орать, мы капали в нос капельки от насморка (совет симпатичного лора-путешественника, светлоглазого, веселого, которого быстро увела к нужному гейту сердитая жена, похожая на злую черно-бурую сухопарую мышку). Еда – свеженькая, подогретая – всегда была у меня с собой, я кормила Окрошку грудью лет, наверно, до четырех, может, до пяти, точно не помню. Не из высокодуховных соображений, я совсем не была звезданутой, не молилась слингам, не верила в доул. Просто это было очень удобно в дороге. Кстати, даже самые рьяные мамашки много переживают насчет кормления, заматываются в тряпки, ищут укромные уголки, огрызаются, орут – мы с Окрошкой вообще не парились. Даже в кафешке, слопав мороженое или плюшку, она спокойно тянулась к пуговицам на моей груди.