«Мам! Ням?»
И прикладывалась на минуту-другую, хорошенькая, темноглазая, яркая, заложив руки в карманы джинсовых шорт и нетерпеливо переступая загорелыми ножками. Наряжала я ее, конечно, как куклу, благо киношники позволяли. И переодевала по три раза в день, даже чемодан завела впервые в жизни для ее туалетов – по два десятка платьиц на сезон, сапожки, шапочки, топики, прозрачные, пахнущие жвачкой сандалетки, гроздья разноцветных заколочек и резинок. Не было места, где бы на Окрошку не оборачивались, не цокали бы восхищенно языком. Красивый здоровый ребенок. Подхватишь на руки – и все очереди сразу расступаются. Думаю, я и паспорт могла бы не показывать на границе, Окрошка была мой персональный грин-пасс.
До сих пор помню этот день – когда она перестала брать грудь, а вот где это было – не могу разобрать, какое-то мутное летнее марево, безымянное море, галечный пляж, розовое с синим дельфином пляжное полотенце. Окрошка была большая уже, довольно сносно умела читать – это точно, а уж считала не хуже меня – и в уме, и в столбик. Счетоводская дочка. Когда летишь или едешь куда-нибудь десять часов, еще и не то выучишь, чтоб скоротать время.
Как любой заправский путешественник, Окрошка легко заводила короткие дружбы – на неделю, на день, на час, на газоне, в аэропорту, под столом в ресторане, на крошечной безымянной площади, на вокзальной скамейке, причем все равно с кем: со взрослыми, с собаками или с детьми, иногда даже с интересной тенью от какого-нибудь разлапистого растения, – но детям отдавала все больше и больше предпочтения. Подрастала. Искала свою собственную стаю.
Вот и тогда, на пляже, веселилась целая пригоршня разноязыких малышей, облепивших вытащенный на берег дохлый катамаран, по которому они лазили с далеко, до самого горизонта, раздающимся вереском и визгом. Окрошка быстро возглавила их всех: она была боевитая, волевая, дорога приучила ее быть сильной, я приучила не унывать, не ныть, даже если хочется пить, не хочется ждать или идти – очень далеко.
«Сама топ-топ!» – это было первое предложение, которое она сказала.
Они все верещали и прыгали с катамарана в песок, как мартышки, потные, счастливые, без малейших затруднений болтая между собой на каком-то пранаречии, состоявшем из всех языков сразу, но в основном, конечно, из жестов, кувырков и счастливых воплей. Рядом с Окрошкой вился негритенок (нет, это для вас плохое слово, а для меня – очень даже хорошее, и вообще – засуньте в задницу свою толерантность), похожий на блестящего шоколадного паучка, сын ненормально красивых и матово-черных родителей, которые часами стояли по щиколотку в прибое, молча, держась за руки, словно два эталонных образца человеческой породы. На них неловко было смотреть – как на чужой публичный секс, но и не смотреть было физически невозможно.
Окрошка подбежала: «Мам! Ням?» Но когда я потянулась к застежке на купальнике – вся моя одежда была для кормящих, на пуговицах спереди, на тесемках, дерни за веревочку – вывалится вымя, – Окрошка вдруг шарахнулась и оглянулась. Дети притихли, все разом, – ждали. Негритенок смотрел хмуро, ревниво, напряженно, словно взрослый мужик, отпустивший молоденькую подружку на сомнительные гульки.
«Ты что, ма! Гадость! Я взрослая уже!»
Я нашарила в сумке яблоко, протянула, Окрошка изловчилась, цапнула еще одно (вообще-то мое), пакетик с крекерами и понеслась назад, к своим, взрывая пятками песчаные буруны и гикая, – красный купальник, белая бейсболка, седоватая соль на худеньких плечах. Больше она грудь не взяла ни разу. Молоко во мне жило еще сутки с лишним, возилось, охало, даже, кажется, стонало, а потом отвердело, стало больным, горячим и наконец перегорело вчистую, совсем.
Классическая точка невозврата, как сказали бы киношники. Я промахнула ее не глядя. Так, погрустила малость – и все. А зря. С этого дня все и началось. Точнее, с этого дня все и закончилось.
– Вам действительно нравилось путешествовать вместе?
Вообще, больше всего на свете – больше самолетов и поездов – мы любили путешествовать на машине. Во-первых, это всегда был сюрприз и, маясь в хронических рентакаровских очередях, мы делали ставки, что же получим: фордик или смартик, или, может, даже махонький мерс? Хитрая Окрошка строила сотрудникам глазки, пускала ямочки по щекам, улыбалась умильно, по-лисьи, а иногда наоборот – нарочито утробно выла, так что мы частенько получали машину классом выше, однажды даже катались на громадной, низкой, похожей на полузатонувший катер BMW, которую Окрошка в прямом смысле, как в анекдоте, нарыдала. И была в таком восторге, так оглаживала зеркальные бока, ненастоящие деревянные панели, с таким видом высовывала из окна горделивую мордашку, что я, конечно, должна была забеспокоиться. Но нет. Меня волновала только надвигающаяся на нас школа, страшная, неминуемая, как смерть. Остановка на одиннадцать лет не устраивала меня совершенно, снова считать дни от каникул до каникул – нет уж, увольте. Я пыталась разузнать все, что можно, про домашнее обучение, экстернат.