«Ну что ты ревешь? Это просто машина. У нас с тобой тыща таких будет». – «Такой не-е-е-э-э-э-эт!»
Два года спустя Окрошка вышла из школы, которая все-таки нагнала нас, подлая, пырнула из-за угла, и угрюмо спросила, глядя в сторону, не спросила даже – сказала.
«Мы бедные, да?»
Что я могла ответить?
Теперь мы были бедные. Да.
Кризис 2018 года я кое-как проскочила – часть воющих с перепугу киношников, конечно, отпала, но я точно знала: они вернутся, надо просто потерпеть. Помада, презервативы и кино пережили даже Великую депрессию, обнищавшую деморализованную паству надо было кормить чем-то посытнее подорожавшего хлеба, так что буквально через несколько месяцев киномаховик заработал вновь. Эти месяцы мы продержались даже не на накопленном, а просто на неистраченном: привычка экономить, многолетняя, почти механическая, заставляла меня даже в тучные времена выбирать самые дешевые комнаты и самые неудобные рейсы.
Киношники и правда вернулись, почти все. Но курс упал – практически вдвое, и я не рискнула поднимать цену. Привычные ежемесячные тысячи евро ужались, как шерстяной свитер после стирки, превратились из источника, казавшегося неистощимым, в бюджет, с которым приходилось считаться. Который приходилось считать.
Мы стали меньше ездить. Реже. Окрошка освоила соседние детские площадки, стала забывать английские словечки, путать страны, в которых была. В новом мире это было неважно. Окрошкины ровесники хлестались великами и самокатами, игровыми приставками и дорогими развивашками. «Я в „Дерево сказок“ на ментальную арифметику хожу!» – «А мне папа жып купил на электромоторе!» Окрошкины рассказы про фьорды и живых всамделишных пингвинов выцветали, меркли перед чужими замками на Рождество и летними олинклюзивами. Она ничего не знала про отельные завтраки, бассейны и групповые трансферы. Модных игрушек у нее тоже не было.
Я думала, что это неважно, когда твоя игрушка – целый мир. Оказалось, это не так.
А потом меня в первый раз назвали на площадке – бабушка. «Это твоя бабушка, девочка? Где она тебе такую маечку замечательную купила?» Чужая мамаша, белобрысая, курчавая, молодая, наклонилась к Окрошке, приветливо осклабясь. Жопа лезла из ее спортивных штанов, как сырое тесто – со всех сторон. Окрошка зыркнула непонимающе, посторонилась. В Москве она все чаще сутулилась и стала ходить немного бочком – как краб.
«Оставьте ребенка в покое, эй вы. Я ее мать, вообще-то».
Мамаша заохала, извиняясь, она была современная, толерантная и политкорректная, училась в маге на дизайнера, вот теперь в академе из-за Антона, да, Антон? Ну ничего, на будущий год наш папа в академ пойдет, а мы с Антоном наконец доучимся. Вообще, он спокойный очень малыш, это потому что мы ему ничего вообще не запрещаем, ну вы сами понимаете, все эти стрессы, вот меня мама, например, в угол ставила по поводу и без, так я теперь ее к своему ребенку вообще не подпускаю.
Я молчала, смотрела, как ее дебильный Антон сосредоточенно жрет песок из песочницы, и тихо надеялась, что он подавится кошачьим дерьмом. И что Окрошка ничего не услышала. Ну или услышала, но не поняла. Не поверила, что это про меня.
Она и не поверила – ни в первый раз, ни во второй. Только в четвертый.
Нет, абсолютно ничего не помогло. Я купила модные джинсы, начала красить волосы, бегать по утрам и сбросила еще пять кило – до вызывающих пятидесяти пяти, о которых любая двадцатилетняя мамаша не смела и мечтать, все они были жирные, рыхлые, сырые, все не вылезали из смартфонов, все трещали, не затыкая намалеванные рты. Но мне все равно было сорок шесть. Потом стало сорок семь. И Окрошка пошла в школу. В самую обыкновенную, в соседнем дворе. На частную у меня уже не было денег.
И началось – все то же самое, незабытое, оказывается, просто заваленное грудами взрослых дней: линейки, завтраки, опоздания, нарастающий лязгающий визг, от которого хотелось заткнуть уши и присесть, как при бомбежке; ваш ребенок совершенно несамостоятельный, неуправляемый, невоспитанный, невыносимый, звоню сказать, что поставила ей очередную двойку, вы действительно сами собираете ей портфель?!