Я, как мне думается, достаточно определенно показал прелести эгоизма в очерке „Мой спутник“. В соединении с жульнической философией „Проходимца“, Луки и Маркуши в „Кожемякине“ этот эгоизм и дает то, что нас, русских, губит, — снедающую нас болезнь, которую можно назвать пассивным анархизмом» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-23-15).
Сущность и значение рассказа «Мой спутник» раскрыты самим Горьким также в очерке «Лев Толстой». Здесь приводится и оценка Толстого. Беседуя с Толстым в 1902 г., Горький сказал, что «любит людей активных, которые желают противиться злу жизни всеми способами, даже и насилием». На это Толстой, как вспоминал Горький, ответил: «А насилие — главное зло! <…> Вот у вас „Мой спутник“ — это не сочинено, это хорошо, потому что не выдумано» (Г-30, т. 14, стр. 295).
Толстому «Мой спутник» понравился, несмотря на то, что замысел и философское содержание произведения противоречили его воззрениям. Но когда Горький, обнажая идейный пафос рассказа, заметил: «…доколе мы будем жить в тесном окружении человекоподобных и неизбежных „спутников“ наших — всё строится нами на зыбкой почве, во враждебной среде», — Толстой, «усмехнувшись», нашел эти выводы «очень, очень опасными».
Современная Горькому буржуазная критика не смогла объективно оценить рассказ. Одним из примеров такой критики может служить статья М. О. Меньшикова «Красивый цинизм» (1900). Меньшиков хотя и признаёт рассказ «Мой спутник» интересным, не видит, однако, в его герое ничего нового по сравнению с босяками из других рассказов Горького. По утверждению критика, снова проповедуется «нравственный цинизм», «ницшеанский культ сильного человека», не признающего «новой морали», «заветов Христа». В «Моем спутнике», пишет Меньшиков, «опять выводится бессовестная натура — в лице князя Шакро». «Проведена тонкая параллель между альтруистом и эгоистом, причем первый — просвещенный и гуманный — оказывается в глупом положении работника у человека дикого и тупого, но твердо убежденного в своем праве быть барином». И далее: «Чему же, однако, научил автора этот грузинский барин? По-видимому, только тому, как глупо быть добрым, как глупо приносить жертвы ближнему. Это, видите ли, — „старая мораль“, мудрость жизни, в противоположность „новой“, записанной будто только в фолиантах, морали узкой и неглубокой. В противоположность писателям-народникам шестидесятых годов, которые искали человека в звере, г. Горький тщательно ищет зверя в человеке и, найдя его, странно как-то и грустно торжествует. Если зверь красив, силен, молод, бесстрашен — все симпатии автора на его стороне. Видимо, сам г. Горький сердцем еще привязан к морали новой, к заветам Христа, но уже готов считать их заблуждением, книжным отрицанием закона, более жестокого, но действительного…» («Книжки „Недели“», 1900, № 9, стр. 232–234).
Если в изображении Меньшикова Горький выступает защитником жестокости, учащим «только тому, как глупо быть добрым, как глупо приносить жертвы ближнему», то другой критик, напротив, объявляет писателя «апостолом любви к ближнему». Так истолковал рассказ Иван Странник (псевдоним писательницы А. М. Аничкиной). В очерке о Горьком, написанном на французском языке в Париже, она убеждает: «Другой бродяга, который, без сомнения, представляет самого Горького, в одной из повестей возвышается до самой высшей точки любви к ближнему <…> В этой странной повести он <Горький> представляется нам как бы апостолом или мучеником любви к ближнему» (. Максим Горький. Критико-биографический этюд. Перевод с французского, 1903, стр. 37–38).
По существу в таком же плане писал о «Моем спутнике» и А. Басаргин (А. И. Введенский), рецензируя III том «Очерков и рассказов» («Московские ведомости», 1900, № 117, 29 апреля).
Дореволюционная марксистская и прогрессивная критика отвергала взгляд на Горького и как на певца «зверя в человеке» и как на «мученика любви к ближнему».
В. В. Воровский писал в 1910 г.: «Если вы распределите на две серии рассказы М. Горького: с одной стороны — те, в которых преобладает гордое, дерзкое, смелое, с другой — те, где изображено доброе, мягкое, человечное, — только тогда вы получите ясное впечатление о самом авторе. В авторской психологии явно преобладают эти гуманные черты, и если их так плохо подметила читающая интеллигенция, увлекшаяся „демоничностью“ босяков, то это потому, что они слишком близки и знакомы ей, а те, другие, слишком заманчиво новы и ярки. „Зачем же мне направлять человека по другому пути, — спрашивает чабан в рассказе „Мой спутник“, — уж лучше я его по тому пошлю, которым сам иду. Может быть, еще встретимся, так уже знакомы будем. Часом, помочь друг другу придется“. — „Я был в восхищении от старого чабана и его жизненной морали“, — прибавляет от себя рассказчик, за которым чувствуется сам автор. Эта жизненная мораль гораздо роднее М. Горькому, чем та вычурная, полубутафорская, антиобщественная мораль Челкашей, которой так увлекались наши доморощенные сверхчеловеки и которую пытались они навязать автору» (Воровский, стр. 259).
II
(Стр. 155)
Впервые с искажениями напечатано в «Самарской газете», 1895, №№ 98, 100, 105, 106, 107 — с 11 по 24 мая.
В Архиве А. М. Горького хранится машинопись произведения (ХПГ-40-5-1), а также часть гранок «Самарской газеты» (ХПГ-40-5-2), которая дала возможность исправить дефект газетного текста, повторявшийся во всех перепечатках сказки: при верстке была перепутана последовательность газетных полос, в результате чего текст искажен. В настоящем издании сказка впервые печатается в исправленном виде.
Печатается по тексту газеты.
Сказка написана в 1892 г., не позднее 21 сентября, в Тифлисе (ЛЖТ1, стр. 87). «„Рыбак и фея“, — сообщал Горький И. А. Груздеву 23 марта 1927 г., — очень юношеское произведение, — 90–91 гг., полагаю. Было показано Короленко и забраковано им „за пессимистический взгляд на любовь“» (Архив ГXI, стр. 108). В основе произведения лежит фольклорный материал: песни и легенды, которые слышал Горький от старой народной певицы в валашской деревне, куда он попал, скитаясь по Бессарабии в 1891 г. По материалу сказка тесно связана с рассказом «Старуха Изергиль».
Летом 1894 г. Горький показал оба эти произведения В. Г. Короленко. Прочитав их, Короленко послал Горькому записку: «Приходите вечером поговорить» (Г и Короленко, стр. 26). Вот как Горький пересказал впоследствии этот разговор:
«— Ну-с, — начал он, взяв со стола мои рукописи и хлопая ими по колену своему, — прочитал я вашу сказку. Если бы это написала барышня, слишком много прочитавшая стихов Мюссе да еще в переводе нашей милой старушки Мысовской, — я бы сказал барышне: „Недурно, а все-таки выходите замуж!“ Но для такого свирепого верзилы, как вы, писать нежные стишки — это почти гнусно, во всяком случае преступно. Когда это вы разразились?
— Еще в Тифлисе…
— То-то! У вас тут сквозит пессимизмом. Имейте в виду: пессимистическое отношение к любви — болезнь возраста, это теория, наиболее противоречивая практике, чем все иные теории <…>
— Из этой панихиды можно напечатать только стихи, они оригинальны…» (Г-30, т. 15, стр. 36–37; см. также Г и Короленко, стр. 122).
Стихотворный отрывок «В лесу над рекой жила фея…» (стр. 162) в 1902 г. был выделен Горьким из сказки и переработан в «Легенду о Марко», выпущенную отдельным изданием в 1906 г. (ДБЗ, № 1). Перерабатывая песню, Горький существенно изменил текст и добавил последнее, широко известное четверостишие (см. в т. V настоящего издания примечания к «Легенде о Марко»).
Полностью сказку «О маленькой фее и молодом чабане» Горький никогда не перепечатывал и относился к ней довольно сурово. 29 ноября 1906 г. он писал И. П. Ладыжникову, намеревавшемуся включить произведение в один из томов собрания сочинений: «Сказку о фее прочитал — очень глупая вещь! Подождите, я, м<ожет> б<ыть>, сумею переделать ее» (Архив ГVII, стр. 149).