В 80-х годах и непосредственно накануне первого выступления в печати Горький не переставал писать стихи. «Себя лично я вижу в ту пору фантазером, стихотворцем…» — вспоминал Горький о начале 90-х годов (Архив ГXI, стр. 26).
В очерке «Время Короленко» упоминается о целой тетради стихов, очевидно, относившихся к концу 80-х годов: «…Вышел я из Царицына в мае <…> В котомке у меня лежала тетрадь стихов и превосходная поэма в прозе и стихах „Песнь старого дуба“» (Г-30, т. 15, стр. 5–6). В очерке «Н. Е. Каронин-Петропавловский» Горький сообщает, что стихи потерял «в дороге между Москвой и Нижним», но некоторые из них были прочитаны Каронину по памяти: «Я сказал, что вспомнил: речь шла о зарницах, и была такая строка: „Грозно реют огненные крылья…“
— Тютчева читали? — спросил он.
— Нет.
— Прочитайте, у него лучше…
И почти шёпотом, строго нахмурясь, он проговорил знаменитое стихотворение; потом предложил читать еще, а после двух-трех стихотворений сказал просто и ласково:
— В общем — стихи плохие. Вы как думаете?
— Плохие.
Он посмотрел в глаза, спросив:
— Вы это — искренно?
Странный вопрос: разве с ним можно было говорить неискренно?» (там же, т. 10, стр. 294).
В «Беседах о ремесле» Горький рассказывает о тетради своих записок казанской поры, возвращенной ему в годы советской власти одним знакомым, бывшим студентом духовной академии: «Тетрадка неинтересная, сплошь наполнена выписками из разных книг, топорными попытками писать стихи и описанием — в прозе — рассвета на „Устье“, на берегу Волги, у слияния с нею реки Казанки» (там же, т. 25, стр. 350–351).
Наконец, сохранились сведения о тифлисском периоде поэтического творчества и целых тетрадях стихов Горького конца 1891 и 1892 годов (см. об этом подробнее ниже, в примечаниях к стихотворению «Живу я на Вере…»).
Рассказывая о себе в статье «О том, как я учился писать», Горький видит именно в стихах и устных рассказах первые формы проявления своего влечения к художественному творчеству:
«В эти годы я уже считался интересным рассказчиком, меня внимательно слушали грузчики, булочники, „босяки“, плотники, железнодорожные рабочие, „странники по святым местам“ и вообще люди, среди которых я жил <…> Нередко я чувствовал себя точно пьяным и переживал припадки многоречивости, словесного буйства от желания выговорить всё, что тяготило и радовало меня, хотел рассказать, чтоб „разгрузиться“ <…> Втайне даже от близкого моего друга, студента Гурия Плетнева, я писал стихи о Терезе, Анатолии, о том, что снег весной тает не для того, чтобы стекать грязной водой с улицы в подвал, где работают булочники, что Волга — красивая река, крендельщик Кузин — Иуда Предатель, а жизнь — сплошное свинство и тоска, убивающая душу.
Стихи писал я легко, но видел, что они — отвратительны, и презирал себя за неуменье, за бездарность. Я читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, переводы Курочкина из Беранжо и очень хорошо видел, что ни на одного из этих поэтов я ничем не похож. Писать прозу — не решался, она казалась мне труднее стихов, она требовала особенно изощренного зрения, прозорливой способности видеть и отмечать невидимое другими и какой-то необыкновенно плотной, крепкой кладки слов» (там же, т. 24, стр. 487–488).
Суровые и авторитетные суждения В. Г. Короленко о юношеской поэме «Песнь старого дуба» и стихах заставили Горького по-новому отнестись к своим опытам:
«Короленко, — свидетельствует он, — первый сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте фразы, я был удивлен простой, понятной правдой этих слов и, слушая его, жутко почувствовал, что писательство — не легкое дело <…> Недели через две рыженький статистик Н. И. Дрягин, милый и умный, принес мне рукопись и сообщил:
— Короленко думает, что слишком запугал вас. Он говорит, что у вас есть способности, но надо писать с натуры, не философствуя. Потом — у вас есть юмор, хотя и грубоватый, но — это хорошо! А о стихах он сказал — это бред!
На обложке рукописи, карандашом, острым почерком написано:
„По «Песне» трудно судить о ваших способностях, но, кажется, они у вас есть. Напишите о чем-либо пережитом вами и покажите мне. Я не ценитель стихов, ваши показались мне непонятными, хотя отдельные строки есть сильные и яркие. Вл. Кор.“. <…> Я разорвал стихи и рукопись, сунул их в топившуюся печь-голландку и, сидя на полу, размышлял: что значит писать о „пережитом“?
Всё, написанное в поэме, я пережил…» (там же, т. 15, стр. 16).
При всем подчас явном несовершенстве первых стихотворных опытов Горького, они ценны именно как отражение «пережитого», фактов жизни и духовной биографии писателя. По собственному позднейшему признанию автора, он говорил в них «своими словами»: «Я чувствовал, что они <стихи> тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить глубочайшую путаницу моих мыслей» (там же, т. 13, стр. 556).
Значимость ранних, иногда случайно сохранившихся стихотворений определяется и тем, что они, находясь у самых первоначал творчества писателя, позволяют в известной степени проследить этапы вызревания основных идей и образов последующего творчества Горького.
Среди ранних стихов Горького — гражданские и интимные, сатирические и шутливые. Такие, как «Это дивная рамка была…», «Рассвет», написанные в иронической манере, свидетельствуют об учебе у Гейне. Увлечение поэзией Гейне, несомненно, помогало росту в Горьком «сопротивления окружающей среде», очищению его души от «свинцовых мерзостей жизни».
Первое напечатанное стихотворение Горького — <«Стихи на могиле Д. А. Латышевой»> («Волжский вестник», Казань, 1885, № 22, 26 января/7 февраля) — появилось вместе с другими, вызванными тем же событием, за общей подписью «Студент». Большинство же ранних стихотворений при жизни автора не печаталось.
Переписка Горького сохранила отдельные факты обращения писателя к своим более ранним поэтическим опытам в целях их творческого использования. Например, в речи одного из героев пьесы «Дачники» встречается строфа из раннего шуточного стихотворения «На страницы вашего альбома» (см. Г-30, т. 28, стр. 304). В «Рассказ Филиппа Васильевича» (т. VI наст. изд.) были введены несколько измененными две строфы из стихотворения «Прощай!», опубликованного в 1895 г. в «Самарской газете».
Неизменное обращение Горького к поэзии на разных этапах писательского пути, ее постоянное использование в образном строе как драматургических, так и прозаических произведений в форме особой стилизации под творчество героев-стихотворцев, несомненно, говорят о важном месте поэзии в творческой лаборатории писателя.
Первым изучение поэзии Горького начал Н. К. Пиксанов. В работах «Горький-стихотворец» («Новый мир», 1932, № 9), «Горький-поэт» (ГИХЛ, Л., 1940) он определил значение лучших образцов революционно-романтической поэзии Горького в русской поэзии начала XX века, поставил вопрос об эволюции поэзии Горького, пародиях и стилизациях, идейной и художественной значимости его поэм и баллад.
_____
(Стр. 431)
Впервые напечатано в книге: Г и его время, стр. 613.
Публикуемый текст — начало стихотворения, которое написано автором весной 1888 г. в ответ на постановление Казанской духовной консистории об отлучении его от церкви за попытку самоубийства (12 декабря 1887 г.) и «дерзкое» отношение к духовному попечительству церковников.
История стихотворения рассказана автором в письме к Груздеву (1929 г., не ранее августа):
«Постановление суда Духовной консистории было сообщено мне через полицию и был указан день, час, когда я должен явиться к протоиерею Малову для того, чтоб выслушать благопоучения, кои он мне благопожелает сделать. Я сказал околоточному надзирателю, что к Малову не пойду, и получил в ответ: „Приведем на веревочке“. Эта угроза несколько рассердила меня и, будучи в ту пору настроен саркастически, я написал и послал Малову почтой стихи, которые начинались как-то так: