— И не слиться ли нам с вами в одно целое?.. — радостно вскричал Порок. — Ура! какая великая идея!.. Какая идея!.. Сударыня, это идея!.. Это даже не идея, а откровение, а… нечто грандиозно глубокое, не имеющее себе определения на языке Порока и в устах Добродетели.
— Позвольте, милостивый государь!..
— Сударыня, будет!.. Мне ясно, что я должен сделать, да, я понимаю свою задачу! Сударыня, я прошу вашей руки и сердца, если у вас есть еще сколько-нибудь сердца!.. Сударыня… да?..
Пораженная Добродетель отшатнулась в сторону и в ужасе воздела руки к небу.
— Милостивый государь!.. — едва нашла она в себе сил прошептать в ответ Пороку.
— Решено, сударыня?.. Уф!.. Какая прекрасная перспектива открывается перед нами этим браком!.. Соединенные узами, мы почием на лаврах и с усмешкой будем взирать на человечество, уже окончательно освобожденное от представления о хорошем и дурном, о злом и добром, на человечество, блуждающее по лесу недоумения и свободно совершающее всё, что ему угодно. Сколько в первое время будет трагикомических курьезов! Сколько замкнутых сердец распахнется, и сколько извергнется низменных желаний, скрывавшихся до сей поры за заслонкой совести! Добрый и злой дружно поедут в паре к заветной цели — к покою ума и души. Весь земной шар обратится в один грандиозный свинятник и наконец успокоится! Успокоимся и мы с вами в объятиях друг друга и пребудем до века покойны и счастливы! А с другой стороны, пожалеем же и человеческое сердце, расколотое надвое и утомленное борьбой белого с черным. Пожалеем его, сударыня!.. Слишком долго оно воюет само с собой, слишком мало смысла и толку в этой войне, — пожалеем его, сольемся во единое, нераздельное существо и, уничтожив долгим, страстным поцелуем черное и белое, создадим одно необъятное, всепроникающее серое!.. Сударыня, да?..
Добродетель безмолвствовала. Оскорбленная сначала предложением Порока, она постепенно утопила это чувство в море утилитарных соображений и к концу речи Порока уже не чувствовала ничего, кроме желания — как можно прочнее гарантировать себя от возможных в таком важном вопросе ошибок.
— Милостивый государь! прежде чем принять ваше предложение, я считаю нужным всесторонне осветить его себе и вам.
— Вы просите неделю на размышление? Гм, — простите, но у меня слишком много данных сомневаться в том, чтобы из ваших размышлений вышло что-либо пригодное. Добродетельные размышления!?. Э!?. — и Порок скептически улыбнулся…
— Нет, милостивый государь, все-таки!.. Вы, конечно, уже знаете, что на иной брак, кроме законного, я не могу согласиться…
— Гм… чёрт меня возьми! Однако это выходит у вас классически глупо и шаблонно… Падите хоть на сей раз в объятия Порока без излишних церемоний!.. Ведь вы падете, и я паду, и не будет ни вас, ни меня, — будет один общий кавардак представлений — и только! Мы как бы выходим из жизни, предоставляя людям ведаться самим с собой, как им будет угодно. Вы справляетесь о вещах, положительно не стоящих внимания. Еще справку о материальной обеспеченности я допускаю, но взгляд… Гм… гм… — Тут Пороку пришла на ум блестяще порочная мысль, и он вдруг заключил Добродетель в свои грязные или, вернее, пошлые объятия.
— Милостивый государь! — в ужасе вскричала Добродетель, испуганная неожиданным оборотом дела.
— Сударыня, вы, кажется, хотите остаться добродетельной? — убедительно ворковал Порок и, ошибкой поцеловав ее в нос, отплюнулся.
— Гнусный!.. Пошел прочь!.. — рявкнула Добродетель и вырвалась из объятий Порока.
— Итак?.. — хладнокровно спросил Порок, мало смущенный этой сценой.
Добродетель, сверкая глазами, гордо молчала.
— Значит?!. — усмехнулся Порок…
— На ваш пост, милостивый государь!.. — властно сказала Добродетель.
— Так на кой же чёрт вы завели эту идиотскую беседу, сударыня?.. — злобно крикнул Порок…
— Вы забываетесь!.. — грозя ему пальцем, отвечала Добродетель.
— Ну… и что же теперь?.. Будем снова канителиться?.. Хорошо, — будем канителиться… Пусть будет так, — но это глупо и ненужно. Люди, если мы сами им не поможем прийти к одному знаменателю, не дадут нам покоя, — они будут истязать и насиловать нас. Нам нужно слиться, нам нужно слиться в едино, — это мое мнение. Но — до свиданья!.. Я иду!..
И он ушел на свой пост, а она осталась стоять на своем. И когда он шел, то напевал про себя вполголоса:
Кругом всё было тихо… Изумленно мигали звезды в небе, и порой мимо их во все лопатки пробегали куда-то тучи. И когда они пробегали, то звезды стыдливо скрывались за ними, и луна, широко раскрыв рот, смотрела на землю, и ее физиономия была гораздо глупее, чем когда-либо. А в морщинах неба появились крупные капли пота, выступившего от напряженного ожидания конца этой грустной сцены, и, холодные, тяжелые, падали на землю и на мое чело. А я сидел в кустах моей фантазии, и сердце мое сочувственно сотрясалось по адресу жалкого Порока и бедной Добродетели. И вот я решил сообщить вам, милостивые государи и государыни, о их печальном положении и, в свою очередь, в ваших сердцах вызвать сочувственное сотрясение по их адресу и тем напомнить вам о необходимости для жизни поступков цельных, крупных и дело жизни оживляющих.
НИЩЕНКА
— Теперь я пойду прогуляться! — вслух произнес Павел Андреевич, бросил перо, зевнул, вытянулся в кресле и меланхолично засвистал.
Ему хорошо поработалось, он чувствовал себя бодрым и довольным. Завтра он скажет в суде две пустяковые речи, затем выступит еще два раза — и сессия кончена. Можно будет взять маленький отпуск и поехать в Крым посмотреть на ласковое море и знойное южное небо… У него есть уже репутация талантливого оратора и хорошего законоведа; он вправе ожидать в близком будущем назначения в прокуроры, и жизнь ему не кажется ни утомительной, ни дурной; она скучна, если смотреть на нее слишком пристально, но зачем же нужно именно так смотреть? Едва ли что-нибудь, кроме миллиона терзаний, даст такое отношение к ней, к этой жизни, которую так много раз пытались разгадать и не разгадали; и едва ли разгадают когда-либо…
«Наша жизнь вся сполна нам судьбой суждена!» — незаметно для себя сбился Павел Андреевич на философию Ламбертучио и, просвистав опереточный куплет в неподходяще минорном тоне, улыбнулся, снова зевнул и, встав с кресла, крикнул: