— Nepeta cataria? Никогда! Ее назначают при истерических припадках, — заявил священник.
Матушка часто жаловалась на нервы и выпила изрядное количество настоя валерианы, правда без существенных результатов. Зато нельзя не отметить, что на хроническую экзему нашей Секундины весьма благотворное влияние оказала мазь из корневища купены, истолченного и смешанного с салом. В данном случае рекомендации священника и Мариан-желы полностью совпали.
Лампочка в лампе знахарки то и дело мигала, разливая тусклый неверный свет, точно керосиновый фонарь. Зыбкая тень Марианжелы двигалась в окне и вдруг замирала — значит, хозяйка теперь уже одна в пустой аптеке. Нашла наконец необходимое лекарство. Иногда по вечерам к ней заходила итальянка с умным грустным лицом, которую у нас все называли Летицией и которая жила с каким-то художником в мансарде под самой крышей. Тучная сеньора Фрамис также посещала Марианжелу. Офелия Фрамис носила парик и водила за собой на поводке хрипящего пекинеса. Свои дряблые телеса она облачала в длиннейшие платья, отчего становилась похожей на астролога из карнавального шествия. Бывало, я встречал в аптеке эту даму, когда запасался лакрицей и анисовыми конфетами с тмином, а под Рождество — мхом и остролистом, чтобы устроить дома маленькие ясли с фигурками Девы и волхвов. Я дружил со знахаркой и как мог защищал ее, если Секундина, любившая позлословить, говорила, будто Марианжела скупа и наживает деньги ворожбой. Секундина намекала на поздних посетителей, которые щедро оплачивали советы травницы и лекарства от каких-то неведомых болезней. Люди видели, добавляла служанка, в аптечном чуланчике остриженные ногти, пряди волос и человечков из воска.
— Господи, какая гадость! — воскликнула, узнав об этом, моя матушка. — Впредь тебе запрещается с ней общаться.
— Но ведь сам отец Силви часто заходит к Марианже-ле, — возразил я.
— У отца Силви на многое есть благословение папы римского. И потом, он почти святой, — отвечала матушка.
Но я пренебрег запретом и постарался забыть эти слова.
У знахарки была дочка, которая обучалась в монастыре Богоявления искусству ведения дома, священной истории, французскому, вязанию и счетоводству. Девушка проводила каникулы с матерью и помогала ей в лавке. Марианжела давно овдовела. Ее супруг, мужчина с красивыми раскосыми глазами, неизвестно каким образом оказался в Мексике во время восстания Мадеро[26]. Когда начали убивать индейцев в Торреоне[27], беднягу схватили и забили насмерть палками, осыпая при этом всяческими оскорблениями. Затем его обнаженное тело вместе с телами других жертв провезли по городу на телеге мусорщика под оглушительный рев труб. Играли, кажется, какой-то военный марш.
Получив образование, дочь покинула монастырь, вышла замуж за пожилого землевладельца и поселилась в деревне. Она стала приезжать в гости к знахарке на собственном, хоть и ветхом, автомобиле. Секундина всегда выходила посмотреть на нее, громко восхищаясь элегантностью очередной шляпки, похожей на тарелку, тогда как предыдущая больше напоминала колокол. Матушка удивлялась достатку травницы, которую знала давно, еще по Синере, где за Марианжелой всюду таскался слабоумный брат; мальчишка вечно ухитрялся разбить где-нибудь свою огромную голову, а потому постоянно ходил в бинтах.
— Они собирали травы по обочинам. Настоящие оборванцы, ты помнишь? — спрашивала матушка отца.
— А Марианжела как-то говорила мне, что мы с ней родственники, — наивно заявил я.
— Да ты что! — возмутились родители. — По какой это линии, если не секрет?
Наш спор привел лишь к тому, что некоторое время я здоровался с Марианжелой украдкой, так как очень не люблю раздоров. Между тем годы летели, я рос и не замечал, как постепенно меняется столь хорошо знакомое мне лицо. Когда отец Силви сказал, что Марианжела тяжело больна, новость потрясла меня.
— Но это невозможно! Ведь у нее столько целебных трав!
— Когда пробьет наш час, — ответил священник, — не спасет никакое снадобье. Ни шафранная вода, ни алоэ.
И вот однажды вечером у аптеки остановился катафалк, и две лошади принялись яростно отмахиваться хвостами от мух. А потом — черный гроб, бормотание священника, родня в трауре. У дверей в окружении кумушек Секундина критиковала не в меру скромные похороны, осуждая дочь Марианжелы.
— Возможно, такова была последняя воля покойной, — робко предположил кто-то.
— Это еще неизвестно, — рассудительно и сдержанно ответила Секундина.
А я шагнул из толпы и пошел за гробом Марианжелы. По дороге отец Силви поведал мне, что покойная была доброй женщиной и еще кое-что, о чем не велел никому рассказывать. Вскоре лавка перешла к другим хозяевам, которые переделали ее на современный манер, с некоторыми претензиями на роскошь. Все соседи дружно решили, что светящаяся вывеска пришлась весьма кстати, но ни меня, ни отца Силви она так и не соблазнила переступить порог новой аптеки.
Панетс, гордо несущий голову
«Все мы должны стремиться к совершенству, — изрек Эфрем Педагог, принимая величественную позу. — Да, да, к совершенству, должны достичь полноты чувств и восприятия, как достиг ее я, признаюсь без ложной скромности. — Он откашлялся, — Вот вы, например, можете назвать себя совершенством?» — живо поинтересовался Эфрем Педагог у внимавшего ему Амадеу Панетса. «Боюсь, что пока нет», — признался Панетс, поклонник теории Адлера[28]. «Так надо стараться, юноша», — строго произнес Эфрем. «А как?» — спросил Амадеу. «О, ничего сложного здесь нет», — пояснил Эфрем. И впал в глубокую задумчивость. Панетс почтительно замолчал. «Совершенство, совершенство… — повторял он, выйдя из дома Учителя, — что-то не совсем понимаю…» И отправился за советом к Сауримонде, известной гадалке. «Воск или кофейная гуща?» — деловито предложила она. «Карты», — решил Панетс. «Карты — не совсем моя специальность. Впрочем, давайте», — сказала Сауримон-да. Сеанс начался. «Карты правду говорят… Ничего хорошего вам не выпало, но не расстраивайтесь, держите голову выше». Панетс не спорил. «Вот беда! Это ведь так утомительно», — огорчился он. «Что поделаешь, со временем привыкнете», — философски заметила Сауримонда. «Ладно, — перебил Панетс, — сколько?» «Да ну вас, — равнодушно ответила Сауримонда и засмеялась смехом мягким и благостным, как длань епископа — Сколько найдется от щедрот». От щедрот нашлось негусто. «Тьфу ты!» — рассердилась Сауримонда. Но Амадеу уже и след простыл. «Ну что ж, Панетс, — размышлял он по дороге домой, — как она там говорила — выше голову?» И вытянул шею как только мог. «Радикулит схватил?» — участливо спросила Семпрониана. «Не радикулит, а стремление к совершенству», — гордо заявил Амадеу Панетс. И весь вечер разглагольствовал о глубине своих сыновних чувств, а потом разразился речью на тему: «Каждому гражданину — избирательный голос». «Вот несчастье-то, — вздохнула по этому поводу унылая, вечно беременная Семпрониана. — Хочешь, натру мазью от радикулита?» Последовало длительное молчание — Панетс колебался. «Да, пожалуй, а то очень болит», — сдался он наконец. Однако назавтра, как следует отдохнув, снова принялся тянуть шею. «Труд нелегкий, но приходится терпеть», — подбадривал себя Амадеу. Выйдя прогуляться, он повстречал Эфрема Педагога. «Ну как, Учитель?» — спросил Панетс. «Посмотрим… Превосходно! Это благородная голова. Видно, что на вас лежит печать истинного совершенства». «Еще бы!» — согласился Панетс. «Так вперед, юноша», — сказал Педагог. И они расстались. Больше мазь от радикулита не понадобилась. «Панетс, милый, не упрямься, — говорила жена, — ты ведь еще…» «Лучше помолчи, Пронианета, — сердился Панетс, — Я знаю, что делаю». Время шло, дни, недели, а потом и месяцы пронеслись над его гордо поднятой головой. «Если это и называется совершенством, то оно не так уж трудно дается», — решил Панетс, когда все хрящи, позвонки и сухожилия достаточно затвердели. «Да здравствует совершенство!» И, довольный достигнутым, самозабвенно предался полноте чувств и восприятия. «Я — гражданин, — сообщил он себе. — И наверняка гражданин замечательный». От таких мыслей шея вытянулась еще на пядь. «Кто это с такой гордо поднятой головой?» — заинтересовались люди. «Это? Это Панетс», — последовал ответ. «Судя по осанке, весьма значительная личность, настоящий столп общества. Представьте-ка нам его…» — сказали люди. И Панетса представили. «Да он философ», — с уважением говорили люди. «Его светлая голова постигла все самое ценное, что на протяжении веков было написано, создано и изобретено», — без устали расхваливали люди. «Может, я не просто замечательный гражданин», — задумался Панетс. И сочинил стихи. Слава не заставила себя ждать. «Наш великий поэт Амадеу Панетс, — написал один критик, — овладел тонким искусством сложнейшей звуковой архитектуры, но в то же время не чуждается простых и понятных слов, которые башнями высятся в строках; подобно стае птиц, шумно взмывают вверх; издают мелодичный звон девственной наивности. Стихи Амадеу Панетса целиком завладевают читателем, обрушивая на нас поток стилистических новшеств». Теперь поток стилистических новшеств обрушился на самого поэта, и под его живительными струями шея Панетса вытянулась еще на пядь. «Мне известно, что я — поэт, но ведь этого недостаточно, черт возьми!» — принялся подгонять себя Амадеу через некоторое время. Он выбрал четыре или пять наук и в каждой преуспел, ибо не было ничего неподвластного его всемогущей голове. Ах, да что там говорить, голова Амадеу Панетса не имела себе равных. Постепенно она овладевала всеми возможными областями человеческого познания. Напрасно пытались протестовать ученые. «Вы здесь ничего не смыслите», — твердили эти несчастные завистники, мало преуспевшие на стезе совершенства. «С такой головой — и не смыслю!» — смеялся в ответ им Панетс. Но слишком уж заметной и уязвимой стала его голова. «Вот увидите, этот малый плохо кончит», — в конце концов заключил Килдет Ногерес. «А он, однако, хвастун», — начали подозревать некоторые. Так зародилось сомнение. «Да, пожалуй, Панетс чересчур заносится. Кто он такой, в самом деле?» — спрашивали люди. Ответы посыпались как из рога изобилия. «Гениальный мыслитель», — заявили одни. «Но этот мыслитель не высказал ни одной стоящей мысли», — возражали ученые. «Панетс — оратор», — утверждали другие. «Но бедняга двух слов связать не может», — не унимались ученые. «Панетс — великий деятель», — пытались вступиться третьи. «Деятель? О каком действии может идти речь, если у него едва хватает сил носить свою голову!» — возражали противники. «Уж не собираетесь ли вы отрицать, что Панетс — поэт!» — вознегодовали благородные почитатели. «Поэт, но отвратительный!» — презрительно отрезали вечно всем недовольные молодые бунтари. «Так кто же он?» — потеряли терпение люди. «Воплощенное совершенство, дамы и господа», — снисходительно пояснил Панетс. «Совершенство? — ядовито усмехнулся Эфрем Педагог, давно уже страдавший болезнью желчного пузыря — Тоже мне, совершенство! Да это просто Панетс, который гордо несет голову». «Ну, от головы-то мы лекарство найдем!» — воскликнули люди. И камни градом посыпались на уязвимую, отовсюду заметную голову Панетса. Амадоу рухнул на землю и долгие месяцы боролся со смертью, но даже камни не смогли сокрушить его выдающуюся голову. «Пойду-ка пройдусь, — сказал он Семпрониане, едва встав на ноги, — Я давно ее не проветривал, а не мешало бы». «О, я несчастная! — зарыдала жена. — Ты обращаешься с головой так, как будто она…» «Тсс… Само совершенство, — ответил Панетс, гладя себя по темени. — Ну, милая, пошли», — обратился он к голове. И вышел из дома. «Я же говорил, что бедняга плохо кончит», — рассудительно заметил Килдет. «А ведь подумать только, что, начни он вовремя лечиться, все обошлось бы простым приступом радикулита!» — рыдая, сокрушалась верная, унылая, вечно беременная Семпрониана.